Я помню...
(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович - Страница 59

Из множества впечатлений, оставшихся у меня в самой глубине «мозговых запоминающих устройств» (к сожалению, мозги — не БЭСМ в запоминающих устройствах: время стирает многое, пожалуй, даже почти все!), больше всего запомнились выступления В.Маяковского и С.Есенина. Маяковский в те времена был молодым человеком, выступал очень громко, я бы сказал, «давил» своим голосом и манерой на слушателей. Он не стеснялся в выражениях, не стеснялся и рекламировать свои стихи и поэмы. Он «давил» на слушателей, высказывая и выдвигая на первый план утверждение, что его поэзия, ее формальные основы и необычные приемы, совершенно отличающие ее от русской классической поэзии, являются не просто прогрессивными, а представляют собой чуть ли не «верх совершенства» русской поэзии. Он не стеснялся с явным презрением, что называется, «свысока» высказываться о поэзии Пушкина и Лермонтова. Ему, конечно, возражали и нередко основательно, указывая в особенности, что его приемы создания стиха недоступны массам. Помню, на подобное возражение одного из оппонентов, указывавшего на простоту и совершенство стихов Пушкина, Маяковский заявил, что «Пушкин ему в подметки не годится!». В те далекие уже времена такая смелость и самонадеянность, я бы сказал, с солидной дозой «нахальства» производила на публику впечатление, правда, двоякое. Выступления Маяковского вознаграждались бурными аплодисментами большой группы молодых людей, сидевших на передних скамьях. Но многие из слушателей, и это было заметно, такого энтузиазма не проявляли. Не проявлял энтузиазма по поводу подобных заявлений и утверждений и я (правда, в отличие от отдельных моих друзей).

Конечно, Маяковский был весьма талантливым человеком. Это в особенности было видно, когда он сам читал свои стихи громовым баском с особыми, совершенно непривычными в те времена приемами декламации, растягивая слова, делая странные ударения, возвышая голос до крика. Я бы сказал, что именно так только и можно было читать стихи Маяковского. Как поэт и как чтец своих стихов он представлял нечто единое. Сколько в дальнейшем я ни слушал стихи Маяковского в исполнении прославленных чтецов и артистов, я никогда не испытывал такого впечатления, как тогда, слушая стихи Маяковского в «его собственном исполнении». В.Маяковского я слышал многократно и позднее. Я даже познакомился с ним в 1925 г. в Нижнем Новгороде, но об этом позднее.

Я не помню, чтобы С.Есенин выступал с защитой или «рекламой» своей манеры «стихоплетства». Но у меня остались в памяти выступления Есенина, читавшего свои стихи. Он казался мне очень талантливым и, в отличие от Маяковского, поэтом, писавшим так доступно, что его стихи «доходили» до сердца и воспринимались без всякого труда. Я полагаю теперь, что это и понятно. Есенин был певцом природы и лириком. Чтение его не «било на эффект», но стихи его и не требовали «эффектной» декламации. Они лились как бы сами собой. Рифмы не только не резали ухо, как иногда у Маяковского, но как бы гармонировали с размеренным «обыкновенным», несколько проникновенным воспроизведением стихов самим автором. Правда, Есенин изредка позволял себе несколько «похулиганить». Он выступал со стихами, содержащими не совсем приличные места, видимо пытаясь подражать Пушкину. Но такие неприличные места у него иногда «били в нос» и вовсе не казались, ни остроумными, ни нужными в прекрасной талантливой поэзии Есенина.

Я не знаток поэзии и воспринимаю ее как-то непосредственно, если она «доходит». Я не анализирую ни удачности слова, ни правильности рифмы, ни даже самой идеи стихотворения. Но когда я читаю изредка стихи современных поэтов, нередко чувствую какое-то отвращение. Неудачное слово, плохая рифма и особенно никчемное содержание без какой бы то ни было отчетливой, пригодной для поэзии идеи стихотворения, прямо скажу, отталкивают; иногда трудно объяснить, почему именно. И когда меня просят сказать, почему мне не нравится стихотворение, я немедленно же нахожу в нем и неудачные нелепые слова, и неприемлемые рифмы, и полное отсутствие идеи. Но в то время я был молод и чувство непосредственного восприятия стихов было, вероятно, у меня развито больше, чем теперь, и я наслаждался талантом Есенина из «первых рук».

Бывали на вечерах в Политехническом музее и другие выступления. Помню В.Каменского:

Это было, так сказать, «ничего» себе и производило впечатление. Но были и нудные поэты. К их числу я не могу не отнести «протеже» Есенина Мариенгофа. Его стихи (как и стихи множества современных поэтов) были «вымученными» и не воспринимались. К тому же они были «длиннющими», и скука охватывала меня после 10-минутного слушания.

Сожалею, что за 50 лет с лишним, промелькнувших с тех пор, я многое забыл и из этих вечеров в Политехническом музее, и из многочисленных встреч с поэтами и писателями. Только детали вспоминаются, а не самые стихи. Например, пытаясь сейчас вспомнить стихи В.Брюсова, я ничего о них не могу сказать, но помню его хриповатый голос, который покрывал впечатление от самих стихов.

В театр нас Я.Л.Авиновицкий не отправлял организованно. Вероятно, для этого у него не было денег, чтобы заплатить, скажем, за 50 и больше билетов. Но на курсах бывало иногда, что приглашались артисты и играли отдельные сцены из спектаклей. Чаще же всего устраивались концерты, как уже говорилось, с хором Пятницкого, со скрипачами, игравшими неизменно мазурку Венявского, и другими. Мало было и экскурсий. Помню только одну из них — в Кремль, где я впервые с большим любопытством посмотрел снаружи на Успенский собор, на Ивановскую площадь, на Грановитую палату. Но Оружейной палаты нам почему-то не показали.

Конечно, на курсах велась и политическая, и воспитательная работа, которой непосредственно ведал комиссар Я.Л.Авиновицкий. Был даже специальный курс в нашем учебном плане «Политработа в Красной Армии». Проводивший этот курс (кажется, помощник комиссара Подшивалов, впрочем, может быть, я и забыл фамилию) подробно рассказывал нам о пропаганде и агитации, о принципах воспитания бойцов в Красной Армии. Но занятия политработой, так же как и различные собрания, в том числе и партийные, я бы сказал, не «выпирали» на первый план в общей системе других занятий. Основы марксистской философии тоже преподавались. Но систематического курса философии нам не удалось прослушать. Этот предмет нам преподавал некто Кац, маленький тщедушный еврейчик. Говорят, что он был членом ЦК меньшевиков и в 1920 г. он месяцами «сидел» и в те короткие промежутки, когда его выпускали, он нам и читал лекции. Он, по-видимому, отлично знал предмет, и его можно было считать «начетчиком». Он свободно, без всякой «шпаргалки» мог довольно увлекательно говорить часа два, цитируя по памяти Маркса, Плеханова, Каутского и других. Сейчас я могу припомнить лишь одну его лекцию «о свободе воли», которая произвела на меня впечатление, поскольку я довольно хорошо знал об учении православной церкви по этому вопросу.

Два слова надо сказать о комиссаре курсов Я.Л.Авиновицком. Я уже упоминал, что он был сыном виленского раввина. В эпоху, когда Троцкий был председателем Реввоенсовета, такие люди, как начальник ГУ ВУЗ Петровский¹¹, или наш комиссар Авиновицкий, были на виду. Да и сам Авиновицкий, желая показать нам свое «влиятельное» положение в обществе, говаривал нам при случае: «вот я вчера был у Льва Давыдовича». Авиновицкий, однако, уцелел после разоблачения и эмиграции Троцкого. В 1929 г., когда был организован Комитет по химизации, Авиновицкий был близок к Пятаковской группе и занимал видное положение. Он организовал на базе Химического факультета Московского высшего технического училища Военную Академию химической защиты и был первым ее начальником. Но в 1935–1936 гг. он был арестован и присужден к длительному сроку заключения. Во время войны он сидел вместе с другими военными и, кажется, в 1943 г. они все вместе подали ходатайство, чтобы из заключения отправили на фронт в штрафную роту. Их просьба была удовлетворена, но, кажется, уже в первом же бою Авиновицкий был убит¹². Так кончил этот, несомненно, способный и деятельный человек, вероятно, принадлежавший, однако, к троцкистской группировке.