Я помню...
(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович - Страница 55

— пелось в солдатской песне, предназначенной для подбадривания новобранцев. Палатки на Ходынке в 1920 г. были далеко не так шикарны, как рисовала их песня. Они все сгнили и текли во время дождя изо всех сил. Но их расстановка «по ниточке» еще напоминала былые времена, когда сверху каждой палатки действительно сияли «светлы маковки».

Ходынские лагери, однако, были не столь длинны по фронту, сколько в глубину. Если от первой линии палаток отправиться вглубь, то через несколько рядов палаток можно было увидеть домики ротных и батальонных командиров и различные административные деревянные сооружения. Затем снова еще несколько рядов палаток и снова домики ротных и батальонных командиров. За ними следовали ряды палаток разных нестроевых частей, потом кухни, обширные столовые под навесами, деревянные столы, подставки которых были просто врыты в землю, так же как и скамейки около них. Затем следовали помещения для складов всякого хозяйственного имущества, обмундирования, оружия и т. д. Наконец, далеко за ними располагались уборные, устроенные примитивно, согласно уставам всех армий того времени. От передних палаток лагерей до уборных было не менее километра. В те времена, когда беспрерывное питье воды заменяло питание и когда к тому же спать в палатке было очень холодно, укутаться было совершенно нечем, мы бегали ночью в уборные, дотерпев, что называется, «до ручки». Это было ужасно — бежать ночью в уборную; казалось, что не добежишь. Бывало, едва добежишь до домиков командиров рот и тут же, не стерпев, отливаешь. Почти никогда это не удавалось до конца. Из домика внезапно раздавался громкий мат, а иногда высокое начальство вдруг выскакивало на крылечко посмотреть, какой это «сукин сын» отважился поливать жилище самого командира. О, Ходынка, Ходынка! Сейчас, через 60 с лишком лет, мучения жизни в этих лагерях живо вспоминаются и думаешь, не вчера ли это было?

Переехав в Ходынские лагери, мы были поселены в дырявой полусгнившей палатке в числе 12 человек. Если ночью шел дождик, мы были мокры до нитки и стучали зубами от холода. Но все равно и при этих условиях распорядок действовал неукоснительно. Утром подъем и чай (завтрака по тем временам не было), потом всякие занятия. Сначала с нами пробовали было заниматься «строевой подготовкой». Но, слава Богу, это скоро окончилось. Что было делать с красноармейцами-студентами? Стали заниматься «тактической подготовкой». Бывало, выйдем в поле спереди лагерей. Взводный скомандует: «Справа по линии в цепь бегом марш!». И мы разбегались, образовав цепь (через два метра друг от друга). «Ложись!» — продолжалась команда, и мы ложились, выбирая, естественно, место посуше. Вначале взводный отчаянно ругался на тех, кто не желал ложиться в грязь или в небольшую лужу. «Что вы, у мамы, что ли? Чего боишься запачкаться, барышня чертова!» и так далее. Но вскоре, не имея возможности совладать с нашими естественными стремлениями к чистоте, взводный перестал обращать внимание на нас, и мы ложились, выбрав себе место в цепи посуше, с травкой.

Лежа на земле, мы слушали, как взводный кричал изо всей мочи (чтобы всем было слышно), как надо окапываться, отстреливаться, делать перебежки, поддерживать товарища огнем и прочее. Скоро, однако, его объяснения заканчивались и после команды «Вольно!» мы даже осмеливались закурить, не вставая с земли. Такие занятия продолжались ежедневно, недели с две. Нас больше никуда не посылали. Видно, начальство имело на нас особые виды.

Впрочем, однажды утром вместо занятий нас погнали на артиллерийский склад, где-то на товарной станции Белорусского (Александровского) вокзала, и заставили перетаскивать с места на место трофейные снаряды и перевозить пушки. Работа была далеко не безопасна, так как от долгого хранения снаряды могли при неосторожном обращении взорваться. Нам было приказано под страхом «расстрела!» не курить. Но мы уже были не новичками в обращении со снарядами и не боялись трогать их. Дня три мы работали благополучно. И вот однажды приехало какое-то начальство и надо же было ему зайти в будку (наиболее опасную в отношении взрывов), и оно увидело там нескольких наших ребят, спокойно куривших, что называется, «сидя на бочке с порохом». Начальство пулей вылетело из этой будки. Скоро мы получили приказ строиться и отправились в лагери. С этого времени нас больше не посылали на работы.

В начале июня я подал рапорт об отпуске и получил отпуск на неделю. Поехал в Кострому, оттуда пешком в Пречистое, куда предыдущей зимой переехал отец с семьей из Никольского. Дома было грустно. Лишь совсем немного сытее, чем в нашем Запасном полку. Семья, в сущности, нищенствовала, однако осваивала новый, плохонький, но сравнительно просторный дом, построенный у церкви прихожанами. Повидав отца, мать и всю семью, познакомившись с соседними деревнями Михиревым и Саленкой, я вскоре вернулся в часть. Начальство, по-видимому, не выпускало студенческую роту из вида, и скоро все переменилось в нашей жизни.

Вскоре занятия с нами вообще перестали вести и мы, в общем, отдыхали, ходили лишь на политчас по средам. Но зато каждый день после обеда нам командовали: «Становись на передней линейке!». После подравнивания и неизбежных расчетов нам командовали «Вольно!» и мы стояли, чего-то ожидая. Наконец, появлялось начальство (вероятно, высокое, но мы его не знали), а с ним вместе еще начальство, одетое не без шика. Глядя на него, вспоминалась деревенская частушка, слышанная мною в Пречистом в отпуске: «Комиссары важно ходят на высоких каблуках, дезертиров отправляют на позицию в лаптях!».

Нам командовали «Смирно!», и приезжее начальство (комиссар) начинало речь. Комиссар говорил, что Красной Армии нужны образованные командиры, что наш долг как красноармейцев-студентов сейчас идти учиться на командные курсы. Затем он представлялся нам либо комиссаром артиллерийских, либо пехотных, либо военно-технических, либо военно-хозяйственных курсов. По окончании речи он приглашал нас тут же у него записываться на командные курсы. Мы стояли «смирно», выстроенные по ранжиру, и почтительно молчали. На правом фланге стоял Васька Девочкин, высокий и, пожалуй, красивый парень. После окончания речи и вопроса: «Ну, кто желает записаться на наши курсы?» комиссар проходился вдоль строя в ожидании ответа. Но все молчали. Тогда он подходил к правофланговому Девочкину и спрашивал его: «Почему вы, товарищ, не хотите записаться на наши курсы?» — «Я хочу учиться», — следовал ответ. «Вот вы и будете учиться», — «Нет, я хочу в университете». Комиссар подходил с тем же вопросом к кому-нибудь другому и получал тот же ответ. После этого комиссар вместе с нашим полковым начальством уходил, мы получали команду «Разойдись» и шли валяться в палатку. Днем в палатках было не сыро, хотя уже жарковато и пахло гнилью.

Такие сцены происходили у нас ежедневно, за исключением разве праздников, примерно дней 10 подряд. Никто из нас не записался на курсы не только потому, что действительно не хотели, но из-за духа товарищества и солидарности. Мы служили и хотели дальше служить (или уйти из армии) только вместе. Мы были уверены, что рано или поздно нас из Запасного полка направят в части и мы отсидим службу писарями или каптерами. Так тайком, пожалуй, подумывали все, но грубо ошибались. Заботливое начальство думало о нас.

Однажды часов в 10 утра раздалась команда: «Становись с вещами!». Черт возьми, это что-то непонятное. Куда это нас хотят переселять?

Собрали мы свое немудрящее барахло в вещевые мешки, сделанные из обычного мешка, к углам которого была привязана веревка, чтобы они могли выполнять роль рюкзаков. Впрочем, на сей раз в моем мешке было кое-что и интересное. Я за несколько дней до этого вернулся из отпуска и получил за отпуск паек: две селедки, буханку хлеба и еще что-то. Но, в общем, наши мешки не были тяжелыми и их содержимое умещалось «на самом дне».

Итак, мы вышли, освободив палатку. «Равняйсь! Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! Первый, второй, третий… шестнадцатый… тридцатый, тридцать пятый… неполный. Направо! Шагом марш!». И нас повели прямо к штабу батальона. Встали. Переговариваемся, что бы это означало? Зачем мы с вещами? Вышел сам командир батальона. «Сколько?» — спросил он, — «Шестьдесят девять». «Документы есть?» — «Так точно!» — «Кто старший?» — «Я». — «Рассчитаны?» — «Никак нет!» — «На первый-второй рассчитайсь!» — «Первый, второй, первый второй… первый второй…». — «Ряды вздвой! Где конвой?» — «Мы!». И мы увидели ребят с винтовками из соседней роты из бывших дезертиров. Они еще с месяц назад сидели на гауптвахте за попытку дезертировать, и мы их стерегли. Как переменчива судьба! Их было восемь, и морды у всех были страшно самодовольны.