Я помню...
(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович - Страница 33

Я последовал этому совету. На очередном спросе я мало что ответил правильно. Как ни старался Миля рассмешить меня, я держался, хотя весь класс хохотал. Миля спросил меня формы какого-то глагола. Я допустил небольшую ошибку. Опять — добродушно-издевательская реплика, смешная гримаса. Все хохочут, а я делаю вид, что готов зареветь. Еще один вопрос, и наконец Миля изрек: «Садись!» Уже на следующем уроке Студицкого я узнал, что мне поставлено три с минусом. После этого Миля не вызывал меня больше весь год и ставил мне во всех четвертях тройки. Да, учиться в семинарии надо было уметь.

Миля был несчастным тяжело больным человеком. В наше время он уже был стариком (на карточке он изображен лет за 10 до нас). Он носил очки, вероятно, для чтения. Обычно он глядел поверх очков. Ходил он тяжело и медленно. В перемену он не ходил в учительскую, а курил у дверей класса. Где теперь можно встретить такого чудака и по характеру, и по внешнему виду, вместе с тем такого знатока древнегреческого языка?

Умер Миля, как у меня записано, 2 февраля 1918 г. Мы были его последними учениками.

Из других учителей вспоминается математик В.Н.Лаговский³⁴. Это был порядочный преподаватель, знавший предмет. Но часов на изучение математики отводилось очень мало, упражнений почти не было, и в классе мы успевали знакомиться лишь с немногими элементарными приемами решения алгебраических задач. В.Н.Лаговский довольно доступно излагал нам правила, приводил простые формулы, которые обычно мы умели лишь зазубривать, как и все другое, что давали нам учителя. Семинарская обстановка в тяжелые годы первой мировой войны, когда занятия велись вообще кое-как, мало оставила в наших головах математических знаний. Начальство же, получившее в свое время схоластическую закалку в процессе обучения, не обращало на знание математики и физики у нас никакого внимания. Поэтому даже те сведения, которые мы получали на уроках, благодаря недостатку упражнений и традиционного равнодушия к естественнонаучным и математическим знаниям довольно быстро испарялись в нашей памяти. За это впоследствии мне, да и моим товарищам, пришлось дорого расплачиваться.

Из всего семинарского курса математики я вынес очень мало, и в дальнейшем мне пришлось изучать все с самого начала. Но мне, признаюсь, везло.

Вспоминаю один урок В.Н.Лаговского, посвященный логарифмам. Этот урок он начал с замечания, что прежние семинаристы были не в состоянии уразуметь, что такое логарифмы. Сохранилась даже пословица: «Логарифмы — нам не рифмы, понимать не можем их мы». Но тут же Лаговский добавил: «А понимать их очень просто». Он объяснил нам определение, большинство, видимо, поняли это определение, но, думаю, через несколько дней уже забыли.

Так же нелепо, как и к математике, в семинарии относились и к физике. Собственно говоря, физика, в обычном понимании, у нас не преподавалась. Было лишь несколько уроков, из которых у меня в памяти осталось лишь одно: все тела при нагревании расширяются. Это положение запомнилось благодаря немудрящей демонстрации с кольцом и шаром холодным и нагретым, и более — ровно ничего. Пренебрежение к физике в семинарии было таково, что ее поручили преподавать учителю латинского языка Ивану Федоровичу Груздеву, прозванному «Шпонькой».

Кстати, о Шпоньке. Это был небольшого роста, сравнительно молодой человек в новеньком вицмундире. Прозвище к нему очень шло. Человек он был неважный — чинуша, и свой основной предмет, латынь, знал плохо. При своих качествах он задирал нос и не упускал случая сделать семинаристу замечание по любому незначительному поводу. Его как более молодого часто назначали на дежурство по столовой и общежитиям, приучая, видимо, к инспекторской должности, и он усердствовал в надзирании «за благочинием». Семинаристы его не любили и часто издевались над ним. Помню, окружив его тесным кругом и заняв каким-либо разговором, ребята незаметно заплевывали ему всю спину новенького вицмундира.

Уроки Шпоньки по латыни были скучнейшими, сам он был желчным и не без удовольствия ставил ребятам двойки за незнание какого-нибудь «аблативус инструмента» (ablativus — грам. отложительный или отделительный падеж). А латыни в программе было довольно много. Читали мы Цицерона и Овидия, а потом — латинскую псалтырь. Но принятая система преподавания, основанная исключительно на зубрежке, особенно синтаксических правил и исключений, совершенно не содействовала усвоению языка. Я едва тянул на тройки и главным образом потому, что Шпонька был убежден, что в Солигаличском духовном училище нас ничему не выучили.

Из других учителей я вспоминаю Василия Ивановича Строева³⁵, прозывавшегося «Вася-жук». Он был небольшого роста, толстенький старикан с бородой и седыми усами. Ходил он в форменном фраке с академическим значком. Двигался он неторопливо и размеренно, его можно было узнать издалека, особенно сзади. При ходьбе фалды его фрака равномерно, как маятники, покачивались вправо и влево. Стариковским скрипучим басом он рассказывал нам о былинах, древнерусских писателях и ораторах, и немного — о писателях-классиках (за исключением Л.Н.Толстого, М.Салтыкова-Щедрина и ряда других), заставляя нас заучивать наизусть целые отрывки из произведений ораторского искусства: «Паки Голгофа и крест, паки гроб и плащаница…». Или «Кто бы нам сказал про старое, про старое, про бывалое, про того ли Илью-Муромца…». Надо сказать, что Вася-жук умел требовать с нас, и мы довольно легко заучивали всякую дребедень, например, «Глагол времен металла звон, твой страшный глас меня смущает…» и прочее, или рассуждение «О счастливейшем времени жизни»: «Человеколюбие, без сомнения, заставило Цицерона хвалить старость, однако не думаю, чтобы трактат сего на самом деле утешил старцев. Остроумию легко пленить разум, но трудно победить в душе естественное чувство. Можно ли хвалить болезнь? А старость — сестра ея. Перестанем обманывать себя и других, перестанем доказывать, что все действия натуры и все ее феномены для нас благотворны…» и т. д.

Мы заучивали множество подобных произведений типа надгробных речей: «До чего мы дожили, о россияне? Что видим, что делаем? Петра Великого погребаем…» Правда, наряду с этим и образцы периодов из «Тараса Бульбы»: «Как плавающий в небе ястреб, давший много кругов сильным крыльям…» и т. д.

Кроме того, мы часто писали классные и домашние сочинения, тщательно проверявшиеся, в общем, по справедливости. Хотя я, как и большинство товарищей, учился, в общем, на тройки (редко — на четверку), из всего семинарского обучения у меня более всего осталось некоторое знание русского и церковнославянского языков и словесности (преимущественно старой). В этом отношении я частично все же обязан Васе-жуку.

Во втором классе по истории русской литературы В.И.Строева сменил у нас В.А.Конокотин³⁶. Он был хохол и получил образование у преемников Петра Могилы. Он умел держать нашу братию в руках. На его уроках (в отличие от уроков И.М.Студицкого) царила абсолютная тишина. Руки у всех учеников лежали на партах, а глаза должны были смотреть на учителя. К его чести скажу, что он еще в 1916 г., вопреки семинарским уставам, прочитал нам несколько лекций о Л.Н.Толстом и других «запрещенных» писателях. Сделал он это по собственной инициативе. В.И.Строев, при всей его преданности русской литературе, едва ли мог отважиться на подобный шаг. Строев умер в 1918 г., так и оставшись учителем типа учителей XIX века.

Среди других, более колоритных учителей упомяну В.К.Магницкого³⁷ — учителя логики и психологии. Несколько выше среднего роста крепкий старик с большой лысиной и длинными пушистыми усами и бакенбардами, он несколько напоминал кота и поэтому, вероятно, с давних пор носил у семинаристов прозвище «кот». Он был не менее строг, чем Конокотин, заставлял нас смирнехонько сидеть на уроках, спрашивал с отменной строгостью о различных типах силлогизмов с соответствующими примерами. Что же касается психологии, то в этой области он был совершенным идеалистом. Помню, однажды он задал нам сочинение об ощущениях. В одном месте я как-то машинально написал, что ощущение «отдается в мозгу». Это место оказалось подчеркнуто жирной чертой, а на полях стояла надпись «в душе!». За эту ошибку я получил двойку (Темпора мутантур!)[4].