Вот так барабанщик! - Каменский Александр Владимирович - Страница 1

Нас было трое — Захарка, Фомка и я…

Захарка — это мой товарищ. За одной партой в школе сидим, никогда не разлучаемся.

Фомка — это грачонок, черный-пречерный и гладкий, точно полированный. Грачонка мы с Захаркой за селом нашли, под березой. Он из гнезда выпал. И чтобы грачонок не потерялся, мы ему хвост ножницами чуть-чуть подрезали.

Сперва Фомка всё время лежал, сердито щелкая желтым клювом. Ух, какой прожора был — ему только червячков подавай!

Мы с Захаркой стали грачонка учить ходить. Выпустим во дворе, а он так смешно подпрыгивает, клювом землю роет и роет, точно клад ищет, и хрипло так покрикивает: «Кра, кра, кроа, кроа».

А потом Фомка стал учиться летать: подпрыгнет чуть-чуть и взлетит с криком «гирр-гирр, кверр-кверр», и тут же обратно на землю падает. Видать, силенок маловато, уставал быстро. Ох, и болтунишка был, ни минуты не молчал — прямо оглушал своей болтовней!

Когда Фомка подрос, он стал жадно заглатывать майских жучков, ночных улиток… А как здорово мышей ловил! Увидит мышонка — и за ним. Клювом — цап. Резвый, что кот!

Фомка любил сидеть на моем плече и ворошить волосы. Сидит и перебирает клювом волосы, точно расческой прочесывает. А до чего сердитый был! Увидит кошку во дворе — прямо к ней летит и клювом норовит в нос вдарить, крыльями шумно машет — пугает, значит. Да чего там — кошки! Даже кота Партизана не боялся! Кот такой у нас есть — сибирской породы, мохнатый и гордый. Как-то Фомка с лету уселся Партизану на голову и давай клювом долбить. Наш Партизан сразу важничать перестал от страха и умчался в подполье.

Бывало, если ко мне приходили ребята без обуви, Фомка почему-то сердился и клевал босые ноги. А потом садился на мое плечо и сердито каркал, прижавшись теплым тельцем к щеке.

Как-то мама сказала мне:

— Вот тебе, Вася, рубль, сбегай в хлебный, булку купи.

Я бегу, а за спиной Фомка летит, крыльями хлопает. Ветер в тот день сильный был. Он-то и вырвал из моей руки деньги. Бумажка закружилась в воздухе и застряла на тополе, между ветками.

Чуть я не заплакал с досады: целый рубль потерял!

Но не успел расстроиться, как деньги снова оказались у меня в руке. Это Фомка взлетел на дерево, схватил бумажку клювом и сел на мое плечо. Получай, дескать, свои деньги.

До чего смышленый был этот грачонок, прямо диво!

Мы с Захаркой по арифметике не успевали. И летом, когда шли дожди, мы сидели с ним и арифметикой занимались. Захарка мусолил во рту карандаш, морщился, глядел в потолок, а Фомка заглядывал круглым глазком в его тетрадку, покачивал головой и все время повторял свое «кра», точно сказать хотел: «Ай-ай, какой глупый ты, Захарка, не можешь простую задачку решить!»

Но как-то Фомка исчез. Я подумал: наверное, за село в лесок улетел. Вдруг Захарка прибегает бледный, трясется весь, слезы на рубашку капают, а на ладони неживая черная птица лежит, с хвостом коротким, подрезанным…

— Фомка! — взвыл я.

А Захарка трясет головой и бормочет:

— Я это, Вася, я… Не знал, что Фомка… Из рогатки… нечаянно.

В глазах у меня темно стало, размахнулся я да как наверну Захарке! Первый раз в жизни друга ударил…

А Захарка стоит и только щеку кулаком трет.

…Летние каникулы кончились. Мы с Захаркой сидели в классе теперь на разных местах. А в перемены даже не глядели друг на друга. Только я замечал, что Захарка виновато улыбался и все что-то хотел сказать мне, но, видать, не решался. И еще я заметил: Захарка, как увидит пацана с рогаткой, затрясется весь, кинется отбирать. И как отберет, тут же изломает.

А мне было ой как плохо: никак Фомку не забыть!

…Весной в наш край опять грачей налетело видимо-невидимо. Такой крик подняли, что хоть уши затыкай! А у меня опять сердце болит: Фомку вспомнил.

Как-то вечером к нам в избу вбежал Захарка с плетеной корзинкой в руке. Корзинка была плотно прикрыта тряпкой. Захарка сдернул лоскуток, и я увидел… черного грачонка!

— Это он из гнезда выпал, — тихо сказал Захарка. — Не пропадать же ему, пускай у нас опять Фомка будет…

Вот и стало нас снова трое — Захарка, Фомка и я.

Нашу избу батя поставил на самом краю деревни, у самого леса.

— На краю-то, — говорит, — больше тишины; она густая, — говорит, — хоть ковшом хлебай!

И верно: тишина такая, что слышно как лист шелестит. А уж воздух — не то, что в городе — чистый-чистый, пахучий, будто медовый…

Зимой я в школу хожу в третий класс, в село, а летом — дома, по хозяйству бабке да мамке — она на молочной ферме работает — помогаю: то дров да щепья в избу принесу, то корм для скотины сготовлю, то в огороде овощи полью, а когда время осеннее приходит — по грибы, по ягоды хожу. Хватает работы тоже!

Батя у меня лесничий. Когда веселый, берет меня в лес, в обход, про птиц, про зверей разное рассказывает. Но на охоту с собой не водит: мал ты, говорит, Васька, подрасти малость. А я не очень уж горюю: подрасту, успею еще и на охоту походить. А покуда больше по домашности занят. Зато когда все дела переделаю — лечу куда хочу! И первым делом — в лес! У нас разных птиц — великое множество, даже соловушки водятся. Как засвищут, защелкают разом, как бы сговариваются, кто лучше споет, соревнуются друг с другом. Лежишь часами, слушаешь и никак не наслушаешься досыта! Вот так же бывает, когда здорово жажда долит, кажется — ввек не напьешься, коль доберешься до воды!

Очень уж я лес люблю. Я знаю: лес — всегда живой, дышит, радуется солнышку, горюет, когда его бури да метели карябают.

У избы нашей дерево широченное растет — старый кедр, в несколько обхватов будет. Мне его бывает до слез жалко: гроза прошлым летом верхушку огнем срубила. Кажется мне, что кедру боль та памятна: очень уж сердито он шумит, сильнее ночами, осенью. Люблю я под кедром на спине лежать, когда он шумит — то весело, то сердито, размахивает ветками, будто огромный великан-человечище длинными ручищами.

В лесу мне всегда хорошо — весной, зимой, летом, осенью. Моя бы воля была, так я ни одного бы деревца срубить не дал. Разве что для большого дела.

В лесу зверей и птиц великое множество водится — добрых и злых, вредных и полезных. Вот, к примеру, ласка. И добрая и злая она. Ловит мышей, вредных сусликов и других поганых грызунов, это — хорошо. А заберется ночью во двор — беда ведь! Всех кур и петухов начисто передушит! Вредная зверюга, факт же это! Имя вот, одно скажу, у нее красивое — ласка!

А вот белка, тоже к примеру. Знаю — добрая она очень.

В старом кедре дупло есть с миску шириной, а глубиной по локоть. Дупло это рыжая белка облюбовала.

Лежа в высоченной траве, я часто смотрел, как белка ловко прыгала с ветки на ветку. А в зубах у нее корм разный — шишки, грибы.

И как-то заметил я — весной это было — белка стала чаще исчезать из дупла. А когда возвращалась с кормом в зубах, осторожно оглядывалась кругом — не видит ли кто ее? — а потом уж в дупло юркала, шустрая такая, веселая.

Догадался: бельчата у белки появились, детки.

И стал я каждый день — да не по одному разу — под кедром дежурить, в траве затаясь. Крапива, точно кипятком, обдавала, да репейник ноги колол, но я терпел: здорово хотелось знать, что дальше-то будет, как белка бельчат из дупла выводить будет, учить их уму-разуму!

Вот лежу как-то и вижу: к беличьему дуплу, озираясь, будто воришка, подбирается зверинка малой величины. Только тело у нее длинное, вытянутое. Я даже схолодел весь: ласка кровожадная!