Дрессировщик. Приручение (СИ) - Николаева Ольга - Страница 7

И как она была рада, что эти люди добрые за нее заступились! До слез от облегчения. Только плакать ей было нельзя. С детства помнила о том, зато и легко сдержалась…

И сейчас ей было стыдно вспоминать, как безудержно захлебывалась рыданием на заправке: сама от себя не ожидала, когда бухнулась на колени и разревелась. Правда, когда-то подружки в интернате ей рассказывали, что с мужчинами слезы — лучший способ воздействия. Но ей этот "способ" не нравился никогда, и применять его Женя не собиралась. А тут — на тебе. Так стыдно и так неловко вышло. Пусть и подействовало как никогда быстро.

Вообще, весь ее недолгий опыт говорил: с взрослыми спорить бесполезно. Как решат, так и будет. И никакие мольбы и уговоры не помогут. Как она уговаривала тогда эту тетку из опеки, что дома ей всегда будет лучше, чем в интернате! Как умоляла оставить с родителями! Но та лишь молча писала свои какие-то бумажки, не глядя в глаза ни ей, ни матери. Отец — тот вообще самоустранился. Только уточнил, вернется ли Женя домой к совершеннолетию. Когда услышал положительный ответ, кажется, только обрадовался. "Меньше тратиться придется, пусть у государства на шее повисит" — вот и все, что Женя услышала на прощание. Да и не ждала, если честно, ничего большего. Отец всегда говорил, что содержать ее — слишком дорогое удовольствие, и все не мог дождаться, когда дочь, наконец, начнет работать и содержать семью.

Сам он, имея высшее неоконченное, никак не мог найти работу в их селе по своему профилю. А идти работать каким-то трактористом или пастухом — слишком низко для его интеллекта. Из-за этой его затяжной безработицы Женю из дома и забрали. Мать еще, когда здорова была, хоть немного, но зарабатывала. А когда ее скосила пневмония, да такая, что еле выкарабкалась, со всех мест ее погнали, без всякого пособия. Семья выживала, как могла, и Женя старалась не жаловаться, хоть и выглядела последней оборванкой в классе. И ела, что давали, перебиваясь с воды на хлеб, радуясь только бесплатным обедам в школе. Летом даже немного подработала в поле, думала, накопит себе на обувку и на учебники. Но все деньги, что были отложены в шкатулочку, забрал отец. Сказал, что пора отдавать долги семье. Купил матери лекарства, какие были в местной аптеке, а остальное отложил на черный день.

Кто же знал, что этот день так быстро настанет?

В школе новая классная (черт ее принес, эту горожанку зазнавшуюся, ничего не понимающую в жизни) начала приставать: почему нет новых учебников, да почему спортивную обувь не купили к школьному году? Женя бы и в старых кедах походила, пусть и маловатых, да вот только от ранней непогоды и луж, они совсем развалились. И клеила их, и зашивала — ничего не помогло.

Да и не хуже она была, чем все остальные в школе! Все, точно так же, донашивали прошлогодние вещи и не жаловались! Что эта классная к ней пристала? Да так, что поперлась к ним домой, "знакомиться", без предупреждения.

Если б знали о ее приходе, отец не стал бы пить, да и мать хоть немного, да принарядилась бы… А так…

Женя до сих пор содрогалась, вспоминая лицо этой тетки, полное жалости и брезгливости. Не могла она на такое спокойно реагировать. Нормально они жили! Не хуже всех! Пусть бы классуха по соседним домам походила… В общем, нахамила она ей, да такими словами, за которые потом от родителей и получила, несколько дней не могла присесть, не почесываясь.

Классуха тогда очень быстро свинтила, и Женя уже вздохнула спокойно. Но не тут-то было. Все только началось: ее записали в неблагополучные. Её-то, которая все четверти заканчивала только на пятерки, которая вечером только дома из окна видела, как гуляют и развлекаются ровесники.

Специально даже вызвали какую-то комиссию из района, заставили собирать кучу справок, доказывать, что семья у них нормальная… Правда, доказывали только Женя и мама. Отцу, казалось, было все равно. Главное, чтобы соседи не узнали — это все, о чем он беспокоился.

А когда выяснилось, что Женю заберут на два года, в интернат с полным содержанием, только обрадовался. Сказал, что без обузы жить будет легче.

Женя понимала, конечно, что эти слова он говорил не от сердца, а от бессилия. Чтобы не показывать, как расстроен своей неспособностью изменить что-то… И мама то же самое говорила… Но от этого боль и обида становились только чуточку меньше. Совсем не уходили.

А потом уже стало не до обид и прочих глупостей. Выжить бы, да не потерять остатки гордости и самолюбия.

Ей, домашней, воспитанной, послушной девочке было страшно в этом зверинце. По-иному назвать интернат язык не поворачивался. Дети, жившие там годами, переведенные из других подобных заведений за плохой характер и буйный нрав, за мелкие преступления, давно уже привыкли к законам волчьей стаи. А Женя привыкнуть не могла. К тому, что лучше молчать на уроках, чтобы не прослыть выскочкой, опускать глаза, если происходит что-то запредельное, и никому никогда не рассказывать, чтобы не быть битой за стукачество. Били ее и за то, что действительно правду сказала воспитателю (не смогла промолчать), и за то, о чем даже не догадывалась. Просто однажды все решили, что Женя будет козлом отпущения, и на нее валили все грехи.

Со временем научилась за себя постоять, но до чего же было тошно от этого!

Правда, в ежедневной борьбе за свое место под солнцем уже не осталось времени на обиды, тоску, претензии. Просто хотелось домой, к маме. Туда, где есть равнодушие и невнимание, но не было никогда ненависти и злости. Нищета, голод, холод и обноски были и там, и там…

Она продержалась два года. И даже на каникулы ее не забирали. Денег не было на дорогу домой и обратно. Да и не ждали ее там, дома. Это Женя тоже поняла. Оставалась в летнем лагере, работала на участке, благо, что полоть и копать научилась с детства. Ее не выгоняли, и даже подкармливали немного, лучше, чем в учебное время.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Можно было бы продержаться и еще два. Хватило бы сил, приобретенной злости и равнодушия, Женя протерпела бы и насмешки, издевательства, и подколки… Не смогла. О поводах предпочитала не помнить. И даже когда мыкалась по заброшенным домам в соседних деревнях, после побега, не думала об этом. Просто запрещала себе возвращаться.

Она бы, как и прежде, мечтала вернуться домой, к родителям, хоть и знала, что нельзя. Знала, что найдут, заберут обратно в ненавистный интернат, а там — еще и накажут. И постараются "научить" так, чтобы больше никогда не думала о бегстве. Но мечтать-то ей никто и ни за что не смог бы запретить…

Но сегодня, проснувшись в доме этого замечательного человека — Суворова Игоря — Женя поняла, что раньше и домов-то нормальных не видела. Здесь было тепло. Даже поздней осенью, переходящей в зиму, было тепло во всех помещениях. И Женя, впервые за много времени, смогла уснуть под простым одеялом, раздетая до белья, не кутаясь во всю одежду, что была у нее в наличии. И утром тоже тепло сохранялось…

Конечно же, она не была совсем глупой и нецивилизованной. И слышала про такие вещи, как центральное отопление, батареи и всякие другие полезности. Но не видела никогда, чтобы они работали по-настоящему.

Только здесь — впервые.

А еще белье постельное — белоснежное, гладкое, как будто хрустящее под руками и телом… Наверное, накрахмаленное. Она постеснялась уточнять у Светланы (стыдно было выглядеть полной деревенщиной), однако, подумала, что крахмальные простыни выглядят именно так…

Вообще, до прихода Игоря Дмитриевича в ее комнату вечером, Женя сгорала от стыда перед Светланой. Ей казалось, что большего позора и не было еще в ее жизни, когда нечаянно поймала взгляд женщины: та взирала с каким-то брезгливым и жалостливым любопытством. Видимо, таких забубенных деревенских идиоток она еще не встречала… Девочка краснела до болезненной пунцовости щек, вспоминая, как не смогла правильно поставить электронный градусник. Просто не поняла, что это за штука, и куда ее нужно пихать. Долго вертела в руках, раздумывая, пока Света с громким вздохом не отняла его и не засунула Жене подмышку, как маленькой.