По праву закона и совести
(Очерки о милиции) - Панчишин Игорь Николаевич - Страница 7

— Ты брось гадать на кофейной гуще. От нас убежали — нам и ловить, — и повесил трубку…

Никифоров отстал от остальных еще в тот момент, когда они, пригибаясь, ежесекундно ожидая выстрелов в спину, бегом достигли опушки леса к юго-западу от Опочки. Разом остановившись, обхватив ствол сосны и сдерживая загнанное дыхание, он вслушивался в постепенно затихающее потрескивание сучьев под ногами убегавших в глубь леса сокамерников. На миг почудилось, что кто-то приглушенно окликнул его издалека: «Иван! А, Иван!»

Немного отдышавшись, Никифоров отвалился от сосны и, по-кошачьи мягко ступая, метнулся в сторону и затрусил между деревьями, угадывая одному ему известное направление.

— Нет уж, к чертовой матери вас всех! Пропади вы все пропадом… Я уж лучше один, как и раньше, — бормотал он, пробираясь между густо растущими деревьями, отводя от лица выставленными вперед руками невидимые в темноте ветки. Сейчас, когда он остался один и чувствовал себя уже в относительной безопасности, отчетливо вспомнились последние дни.

Разговор о побеге начался у них с первого же дня, когда судьба свела их в одной камере. И идею подал он, Иван Никифоров.

— Только бы заманить надзирателя за порог, — хрипло шептал в ночной темноте Урка. — Я бы его за яблочко — и готов!

— А дальше что? — послышался с верхних нар насмешливый голос Борисова.

— Ключи в лапу и — к Дверям, — продолжал убеждать Урка.

— Тогда уж лучше прикончить часового на прогулке, — подал голос из дальнего угла камеры Бобров. — Оттуда и до колючки недалеко, а, Егор?

Никифоров сразу приметил, что сокамерники безропотно подчиняются Егору Борисову, а тот понукает ими как хочет. Может и ногой пнуть ради развлечения, и пайку отобрать. Вот и сейчас камера ждала его авторитетного слова.

— Напролом нельзя, — помолчав, рассудительно отозвался Борисов. — В обоих случаях пулю в затылок схлопотать можно. Тут надо с умом, наверняка.

По очереди, скрадывая шум под наброшенными на руки фуфайками, все ночи напролет, сменяя друг друга, крошили они дужкой от ведра нижнюю часть стены. Тщательно выбирали мусор, рассовывали его по карманам. Размягченным хлебным мякишем от недоеденных паек заделывали к утру все увеличивающийся пролом в стене, присыпали хлебную заплату известковой пылью, Сгрудившись у лаза, перешептывались:

— Только бы за колючку скакнуть, — сипел простуженным голосом Никифоров.

— А потом что? — спросил Борисов.

— Вначале в деревню к сестре Ольге, отоспаться, отожраться надо. К фатеру и мутеру дорога мне заказана: наверняка легавые поджидать меня там будут. Перекантуюсь неделю-другую, а там видно будет.

— А стволы найдутся? — снова спросил Борисов.

— Ха, этого добра сколько угодно, — разоткровенничался Никифоров. — У меня даже «дегтярь» припрятан.

— Так возьми и нас с собой. — Борисов положил Никифорову на плечо руку, сильно сжал его своими пальцами-клешнями.

— А чего ж, можно и вместе… — неуверенно произнес Никифоров, поняв с опозданием, что сболтнул лишку.

— Вот и договорились, — подытожил разговор Борисов. — Создадим «лесное братство» — и нам сам черт нипочем будет.

Когда в проделанный лаз стала обильно сыпаться откуда-то сверху земля, Борисов скомандовал:

— Хватит! Теперича только пхнуть пошибче — и будем на воле!

С вечера всех обуяла жгучая подозрительность друг к другу. Легли на нары, но Никифоров чувствовал, что никто в камере не спит, даже обычно храпящий в это время Бобров притаился где-то в своем углу. Когда Урка, шаркая в темноте ногами по цементному полу, направился к двери, Борисов по-рысьи прыгнул на него с верхних нар, сбил с ног.

— Куда, сука? — злобно зашипел Борисов, навалившись всем телом на Урку. — Продать нас вздумал?

Повскакивали с нар и остальные.

— Ты что, сдурел? — беспомощно трепыхался Урка, пытаясь вырваться из цепких рук Борисова. — До параши я шел…

Сидели после этого друг подле друга, настороженно следя за каждым движением соседа. Когда смолкли все шумы в тюремном коридоре и, по их расчетам, перевалило за полночь, Борисов встал с нар:

— Пора!

Толкаясь у лаза, стремясь опередить друг друга, начали поочередно протискиваться в пролом, уже ощущая ноздрями густой и терпкий весенний воздух.

Вспоминая сейчас озлобленно-настороженные лица сокамерников, готовых в любую минуту вцепиться в глотку соседа, Никифоров совсем не раскаивался в том, что решил отделиться от бывшей компании.

«Исчезнуть, потеряться для всех, один я не пропаду», — думал он, углубляясь все дальше в лес.

Так и матерый волк в минуту смертельной опасности, умудренный разбойным промыслом и чувствующий еще свою силу, внезапно покидает стаю и уходит один в только ему известное логово, разумно рассчитав, что гончие пойдут по пятам стаи, а не по теряющемуся в глухомани одиночному звериному следу.

Отшумели теплые весенние дожди, вогнав поглубже в землю накопившуюся за зиму стынь, все вокруг зазеленело, зацвело. Первозданный покой, разлившийся окрест, нарушался лишь неумолчным пением жаворонков в бездонной небесной синеве. Тихий майский вечер опустился и на деревню Мялово. Завершив свои дневные дела, вышли люди часок-другой посидеть на завалинке, посудачить перед сном, поглазеть на молодежь, кружившуюся под однотонное пиликанье гармони.

Дед Федот стоял недалеко от пятачка, на котором плясали девки и парни-подростки, притаптывал в такт музыке непослушными от старости ногами, обутыми в стоптанные валенки.

— Чего топчешься на месте, Федот? Иди в круг, можа кака молодка в темноте-то за парня и примет, — пошутил над стариком кто-то из женщин.

— А что, — принял шутку Федот, — по нонешним временам и я за молодца сойду, глядишь, и на меня спрос выйдет.

Может, впервые после стольких сумрачных лет в людских душах было так легко и покойно.

Внезапно вечернюю тишину разорвали выстрелы. Несколько вооруженных автоматами и винтовками мужчин, одетых в одинаковые темно-синие робы, выскочили на лужайку.

— Хальт! Хенде хох! — заорал один из вооруженных — высокий, с впалыми щеками, направив дуло винтовки на сбившихся в кучу людей. — Сымай пиджак, шнель! — повел он стволом в сторону одного из парней.

Пока двое из пришельцев держали людей под прицелом, остальные отбирали у сельчан самое ценное. У одной молодухи сорвали с руки часы, с другой стащили платок, у парней отобрали пиджаки, у деда Федота вырвали кисет с табаком.

До поздней ночи бандиты — а это были люди Борисова — ходили по избам, забирали муку, мясо, яйца, одежду. Когда наконец они оставили деревню, дед Федот доплелся до дома, сел на лавку и, закрыв лицо руками, глухо застонал:

— У-у, изверги! Знают, что в деревне нет мужиков. Нешто те дали бы так над людьми изгаляться?

После набега на деревню Борисов увел своих людей на Семеновское болото — место, облюбованное ими несколько дней назад. Расположились на бугре, окруженном со всех сторон топью. Бобров и Федоров развели костер, стали варить в притащенном из деревни чугунке мясо. Остальные лежали, развалясь в траве, отдыхали. Чуть в стороне, положив рядом автомат, прикорнул у куста Никифоров. Тяжкие думы одолевали его. Еще каких-то два дня назад он был вольной птицей, сам себе голова. Оторвавшись тогда ночью от сокамерников, он добрался до деревни, где жила сестра Ольга, сутки отсыпался и, нагрузившись продуктами, ушел в лес, где отыскал землянку — одно из своих прежних пристанищ. Черт же его дернул заявиться позавчера к Ольге: захотелось попариться в баньке. И там, на околице деревни, он столкнулся лицом к лицу с Борисовым. Тот вышел из-под овина, широко расставил ноги, растянул в улыбке щербатый рот. Краем глаза Никифоров увидел, как из ближних кустов выбрались Бобров, Александров, Федоров, Урка и остальные его недавние соседи по тюремной камере.

— Ну вот, браток, и свиделись снова, — весело проговорил Борисов, все так же не двигаясь с места. — Куда ж ты запропал, браток, а? Аль нечистая сила увела тебя тогда от нас в другую сторону?