День Праха - Гранже Жан-Кристоф - Страница 13

– Но их никто и не прячет!

– Так где же они?

– Наверняка их сложили в надежном месте. Эти фрески очень важны для живущих в Обители.

– Вот именно. И я хочу знать, почему столь посредственное произведение искусства так важно для христиан, отвергающих любую другую религиозную символику.

И Ньеман положил руки на стол – больше ему нечего было отсчитывать.

– Вот так-то. И не забывайте при этом о повседневных задачах. Проверьте, например, не было ли в этом регионе подобных случаев.

Стефани сунула блокнот в карман брюк:

– Вы задали нам немало работы… Завтра утром я распределю обязанности и…

– Нет. Начинайте прямо сейчас.

Семь пар бровей поднялись одновременно. Ньеман послал им улыбочку, которой надеялся изобразить сочувствие:

– Сожалею, ребята, но придется приналечь, чтобы компенсировать потерянное время.

– Вы намекаете на то, что мы плохо работали? – спросила Деснос, и ее щеки запылали, как красные огни светофоров.

– Нет, но вы работали в полной уверенности, что вам нечего искать. Вот почему меня и прислали сюда – чтобы все начать с нуля.

В знак солидарности он проводил их до самой двери отеля. Темная улица Бразона, ледяной ветер, фонари с дрожащими огнями… Все это подтверждало его всегдашнее убеждение: с наступлением ночи провинция наводит на людей преувеличенный страх.

Жандармы уже сели в свой автобус, как вдруг Ньеман окликнул Деснос:

– Я хочу, чтобы ты лично занялась камнем во рту Самуэля. Это, без сомнения, указывает на какой-то ритуал. И нужно разузнать, не было ли других подобных случаев – недавно или за прошедшие века.

– Вы хотите, чтобы я взялась за это сию же минуту?

Ньеман не ответил; ему казалось, что это само собой разумеется.

– Майор… – продолжала она, сурово глядя на него, – вы нам объяснили, каким образом нужно возобновить расследование; могу ли я, в свою очередь, дать вам совет?

– Be my guest[34].

– Если бы вы смогли отказаться от ваших замашек мелкого босса и от своего парижского презрения к провинции, я думаю, это вдохновило бы нас на более интенсивную работу.

– Да я…

– Каждый раз, как вы на нас смотрите или обсуждаете наши действия, у вас такой вид, будто вы вляпались в кучу дерьма.

– Но я…

Стефани шагнула вперед, по-прежнему теребя свой форменный пояс:

– Скажу вам еще кое-что, майор. Хотя я родилась в Гебвиллере, проработала жандармом только восемь лет и ем торт «фламбэ»[35] два раза в неделю, я не глупее всех прочих; и если Самуэля действительно прикончили, я наизнанку вывернусь, чтобы арестовать убийцу.

Ньеман расхохотался.

– Когда мы его отловим, ты пригласишь меня разделить с тобой один из них.

– Один из… чего?

– Один из этих «фламбэ».

– Запивая его вином из Обители, – добавила она и одарила Ньемана сияющей улыбкой от уха до уха.

Вернувшись в свой номер, Ньеман увидел на экране мобильника номер Циммермана. Он не слышал его звонка: по какой-то непонятной причине на первом этаже отеля соединение не работало.

Он тотчас перезвонил ему: этот поздний вызов позволял надеяться, что у врача появилась какая-то важная информация.

– Я перечитал свои записи, – начал тот. – И понял, что Самуэль наверняка умер до обрушения кровли.

– Откуда такой вывод?

– Я вспомнил, что на теле было довольно мало крови. И хотя камни сильно повредили грудную клетку, я не нашел и намека на внутреннее кровотечение.

– И вы только сейчас мне об этом говорите?

– Весьма сожалею… Но когда я увидел труп, он представлял собой неразличимую массу, покрытую пылью. Повреждения от обломков кровли были настолько велики… Мне даже в голову не пришло, что смерть могла наступить до этой бойни.

– А вы можете мне назвать реальную причину смерти?

– Если откровенно, никак не могу.

Ньеман понимал, что давить на этого доморощенного судмедэксперта бесполезно.

– Вы можете написать мне рапорт по этому поводу?

– Но… это значит, что я должен обвинить самого себя.

– Вот именно.

Наступила короткая пауза: видимо, врач взвешивал все «за» и «против».

– О’кей. Я это сделаю.

– И пожалуйста, как можно скорее.

Ньеман выключил телефон. Он не испытывал никакой радости от этой первой победы. Все происходило именно так, как он предсказал, но это нельзя было считать хорошей новостью. Убийство. Ритуальное убийство. И это странное противоречие: убийца пытался одновременно и «подписаться» под ним, и закамуфлировать его.

Внезапно он понял, почему не пошел ужинать, и почему его настроение упало до нуля. Она не позвонила. Она, Ивана, его верная помощница, его маленькая славяночка… Они не могли заранее точно условиться о связи, но ведь она знала, что он должен приехать сегодня, и надеялся…

Ньеман взял досье, которое ему составили в Париже. Спать он все равно не мог. Так лучше уж посидеть с открытыми глазами, чтобы дополнить это досье и побольше разузнать о секте.

На самом деле он уже знал историю анабаптистов. Знал о ее протестантском периоде – или, по крайней мере, попытке приобщиться к протестантству – и много читал о веке Реформации[36]. В тени этого движения утвердилось и еще одно – Реформация церкви; мало того что она требовала вернуться к основам Библии – прежде всего нужно было приобщить людей к вере времен Христа, а именно – креститься во взрослом возрасте, полностью сознавая все значение этого священного акта.

И появились анабаптисты. Их преследовали, пытали, казнили, и большинство бежало в другие страны. Меннониты, амиши, гуттериты спасались в Восточной Европе и Новом Свете. Посланники Господа, более или менее защищенные своим вином, остались. И в течение пяти веков держались в стороне от бренного мира тех, кто не жил согласно заповедей Христовых. Они избрали для себя сознательную изоляцию (по-немецки: Meidung), основанную на стремлении жить в чистоте, вдали от государства, политики и даже Церкви, скомпрометировавшей себя жаждой светской власти. Век за веком жили они в Обители, и каждый новый век походил на предыдущий. Вино, преследования властей, строгий образ жизни… И все-таки в двадцатом веке появилась личность, возглавившая это сообщество, которое не знало вождя целых четыре века.

Отто Ланц был не вождем, а скорее реформатором и соединял в себе самые противоречивые качества. Во-первых, он не происходил из исторически сложившихся семей анабаптистов. Это был чужак, мирянин. Далее: он был живописцем, что противоречило принципам этого сообщества, отрицавшего любые изображения и любое личное мнение. И наконец, он был агрессивен.

Правда, он не проповедовал войну – только стойкость. Именно он обнес Обитель надежной изгородью и создал нечто вроде «территориальной полиции», призванной охранять границы их тесных владений. И он же, тщательно изучив французские законы, выстроил целую систему правил, легально защищавших Обитель и ее жителей от вторжения внешнего мира.

Ньеман понимал, что следует покопаться в прошлом этого авантюриста, но у него не хватило духа заниматься этим в такое позднее время. Он взглянул на часы: полночь, а Ивана все еще не позвонила. Но беспокоиться не стоило: вполне возможно, что после трех дней изнурительной работы на винограднике она просто выбилась из сил, вот и все.

Ньеман решил, что и ему пора на боковую. Он принял душ в кабинке, похожей на стоячий гроб, включив максимально горячую воду. И несколько минут спустя уже лежал в темноте с чувством полнейшей внутренней пустоты. Его кожа все еще горела от обжигающего омовения, и ему чудилось, будто он превратился в бездонный кратер. Мысли путались, блуждая между явью и сном.

И в этом промежуточном состоянии ему вдруг явственно вспомнилась одна вещь. Когда-то давным-давно он попытался выучить японский язык – неизвестно зачем. Культурные притязания Ньемана, принципиального самоучки, всегда возникали хаотически. В один прекрасный день он увлекался современной архитектурой. В другой – композитором по имени Шарль Кеклен[37]. В третий – протестантизмом… Эти увлечения далеко не заходили, но все лучше, чем ничего.