Не рычите, маэстро, или счастье для Льва (СИ) - Тур Тереза - Страница 6

На репетиции поймала себя на том, что улыбается. Парни, Евгений, Маша с камерой. Уже как-то по-родному. Так, что тепло на сердце становится. Только Лева все отвлекался, посматривая на телефон. Даже лютовал не в своем обычном объеме, от чего все нервничали.

Когда все допели и стали разбредаться по своим делам и домам, то Лева остался в гостиной. Инна Львовна сказала, что баритон в последнее время ночевал не дома, а на базе. Что, как Олеся знала по личному опыту, являлось для музыкантов показателем депрессии, неустроенности и какого-то жизненного краха.

Она зашла и обнаружила Льва в кресле, сосредоточенного листающего свой телефон. Лоб прорезали поперечные морщины. Олеся взглянула на него вопросительно, но мужчина не обратил на это внимания. Где-то он был не здесь. Потом раздраженно отшвырнул телефон. Встал и прошелся.

«Ладно, я не вовремя», - подумала она. И стала тихо отступать в столовую, где Инна Львовна приготовила ужин – и никакой выпечки! – от которой уже стонали все.

- Слушай, если бы я писал книгу, я бы назвал ее «Ощути себя идиотом», - проговорил вдруг Лев.

«И если этот книги писать вздумает – все окончится катастрофой», - подумала Олеся, а вслух осторожно спросила:

- Это история связана с твоей поездкой в Питер?

- С поездкой в Питер, с поисками дурацкой улицы с дурацким названием. С дамой, ее собачкой и бабушка, - Лев рухнул в кресло, запустил длинные пальцы в волосы. – И вообще, вы, женщины, это просто кошмар!

- Да ты что! – Олеся уселась в кресло напротив, радуясь, что несмотря на ворчание мужа, приехала сюда.

- Кошмар-кошмар. Все эти брови, ресницы, волосы. Вот скажи, с чего, а?

«Любопытно загон у Левы пошел, - подумала она и стала наблюдать за расстроенным и разгневанным музыкантом с любопытством ученого, тыкающего палочкой в замысловатую козявку. – Брови и ресницы ему чем не угодили?»

- Вот зачем вы их красите, наращиваете. Вообще вот становитесь на себя не похожи!

И он протянул Олесе телефон, с которого смотрела на них улыбающаяся девчонка радикального вороного цвета, с глазами, подведенными мощными стрелками.

- Симпатичная, - только и сказала Олеся.

- Симпатичная. Пять лет назад, - он раздраженно пролистал несколько фотографий. – А вот так она выглядит сейчас.

Блондинка. Красивая и неприступная. Как снежная королева. Перемена просто разительная.

- И потом – дело было во Владивостоке, пять лет назад. Как я должен был догадаться? Что она там вообще забыла? Если живет в Питере?

- У-у-у-у-у, - до Олеси стало доходить. – Так у тебя с этой писательницей пять лет назад был роман?

- Олесь, вот женщин, с которыми у меня был роман, как ты выразилась, я помню. Как ни странно. А тут.

- Роман был, но ты не помнишь?

Лев снова заходил по гостиной:

- Мы были приглашены после концерта. Замечательная вечеринка, местное гостеприимство. Все как обычно. И ушел я с вечеринки – с ней. Потом через сутки улетел в Москву. Или еще куда. Все.

Олеся только плечами пожала:

- Тогда я вообще не пойму, чего ты переживаешь. Чего бесишься. Все было давно и замечательно. Книга – тем более при таких вскрывшихся фактах твоей бурной биографии – написана более чем гуманно и к тебе, и к квартету. Из Питера с любовью, надо отметить. А можно было б всю чернуху слить. Поэтому, скажи автору спасибо – и уймись.

Лев кивнул:

- Хорошо.

И снова заметался. Олеся склонилась над телефоном:

- Разреши?

- Конечно, - кивнул Лев. – Там все, что собрали на нее. И ее семью.

«Королева Ирина Ильинична, тридцать пять лет. Родители погибли. Из родственников бабушка. И сын, Александр, четырех лет». Олеся заморгала. На нее с фотографии смотрел Лева. Только совсем маленьким. Те же зеленые глаза, знакомый ехидный прищур. Губы. Вот ничего маминого в этом мальчике не было.

ООООООО….

Посмотрела на Леву. Может, он так завелся, потому что сообразил. Но, судя по всему, она слишком многого хотела от мужчины.

Оооооооо.

- Слушай, какая замечательная детская фотография, - кивнула она на телефон. – Одно лицо практически.

- Олесь. При чем тут я? – Лева бросил взгляд на фотографию. – Это сын писательницы.

- Мда? А тебе он никого не напоминает?

- Слушай, я уже запутался, кто мне кого в этой истории должен напоминать. Говори прямо. Пожалуйста.

- Ну, на мой взгляд, тебя можно поздравить со счастливым отцовством.

- Что?

Вот Лева уронился в кресло. Через мгновение подскочил. И заорал, да так, что все задрожало:

- Слушай. Бред же! Ты слышишь, что ты говоришь!!!

- Очень похож. Посмотри.

- Это. Полный. Бред! – Лева взял себя в руки и стал говорить холодно р отрывисто, бросая на Олесю взгляды-кинжалы. – Этого просто не может быть. Ты представляешь себе, какой бы это был хайп. До неба просто. И потом – мне никто ничего не сказал.

- Скорее всего, так оно и есть, Лева, - поднялась Олеся. – Хотя у нее в это же самое время мог быть в любовниках еще один зеленоглазый красавец с твоими чертами лица. Я ж не спорю. Вполне.

- Олеся! – рявкнул певец.

- Тебе виднее, - она примирительно вскинула руки, но уже выходя из комнаты, не выдержала и промурлыкала. Еле слышно. Но Леве должно было хватить:

- Но оказалось, что она беременна с месяц.

А рокк-н-рольная жизнь исключает оседлость…

И вышла, вдохновленная замечательным рычанием.

…

Ночь.

Он играл до изнеможения, сам не понимая, что рождается под пальцами и как это звучит. Бред-бред-бред – злились ноты. Бред-бред-бред – билось в голове.

А потом он замер под умирающие звуки рояля, как будто споткнувшись. Пианино на кухне. На улице Глухая Зеленина. Чуть ли не «Красный октябрь». И если оно расстроенное. Он вспомнил себя… Сколько ребенку? Четыре?

Четыре года.

Музыка как чудо. Музыка как игра. Музыка как сказка, о которой всегда не получалось рассказать родителям. Некогда. Потому как у них гастроли, репетиции. Два пианиста.

И что бы с ним было, если б звучало фальшиво? Он до сих пор воспринимал любой звук мимо как физическую боль. И если Олеся права, то… этот мальчик.

Он вскочил. Заметался по репетиционной, чуть не снес стойки с микрофонами, в последний момент перехватил, поставил на место.

Глупости. Какая лихая несусветная чушь! Да если б это произошло, то девица явилась бы к нему. Трогательная и страдающая. И он бы платил. О да. Щедро. Естественно, щедро. И, кстати, хорошо, если б пришла к нему сразу. А не куда-нибудь на ТВ, рассказывать подробности и получать бабосы. Так что фантазии Олеси – это только лишь ее фантазии. К счастью. Или к сожалению? Черт его знает.

Что он вообще помнит о той девчонки с вечеринки?

Много. Все. Он тяжело вздохнул и признался: о той девчонке он помнил все. О ночи, которая вдруг превратилась в целые сутки удивительной, отчаянной страсти. Странной, обжигающей. Словно кроме них не осталось больше людей во всей Вселенной, и время катастрофически истекало. По крупинками безжалостных песочных часов.

Ее вскрики – он готов и сейчас проиграть их по нотам. Его ликование – словно он обрел что-то родное и чудесное. Их жадность и ненасытность.

Шум океана под окнами и крики чаек бэк-вокалом. Шипение сгоревшей яичницы – они под утро захотели есть до дрожи, стали что-то соображать. И… он нечаянно коснулся ее руки, когда она возилась со сковородкой. Стол был крепкий, а еду пришлось выкинуть, а потом сбежать на террасу от невозможного запаха и заказывать на рассвете роллы. Как они хохотали, поедая их, встречая рассвет, обнимаясь на террасе. И это было как-то естественно что ли? Как же это было хорошо! Ветер неспешно катил волны, все усиливался, как будто звал за собой.

После обеда его начали искать, вдруг загудел телефон. И… сказка исчезла. В нее было настолько сложно поверить, что он решил посчитать все произошедшее… просто замечательным сексом. Но и не более. Сейчас он вдруг осознал, совершенно отчетливо, что она это поняла. И… чему-то усмехнулась, как будто убеждаясь в чем-то. Он торопливо поцеловал ее в щечку, когда за ним пришла машина – музыканты отчаянно опаздывали на самолет. И сбежал от неловкости, которая вдруг захлестнула его, как волны берег.