Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения - Страница 30

— Светильник смутно знакомый, — отойдя достаточно далеко от входа, с сомнением проговорила она. На всякий случай все равно вполголоса.

— Он работает на душах заблудших детей, — доверительно сообщил Мэт, вынудив девушку на миг остановиться.

— Только не говори, что ты еще и «По ту сторону изгороди» видел.

— Нет. Зато ты видела.

Прежде чем продолжить путь, Ева хмыкнула, оценив иронию подобного реквизита. Действительно: фонарь из сказки про мальчиков, потерявшихся где-то между жизнью и смертью…

— Ты же заглянул в голову королевы, верно? — по ассоциативному ряду вернувшись к тому, что осталось по другую сторону дубовой панели, спросила она.

— А как же, — неторопливо паря спиной вперед, освещая ей путь, откликнулся Мэт.

— Как она узнала?..

— На малыше висит ее маячок.

— Но чары ведь разрушают все…

— Айрес как-никак самая могущественная колдунья страны. К тому же этот маячок активируется, только когда владелец при смерти. До того он будто не существует, и охранные чары его попросту не замечают.

Ева смотрела, как мерцает звездными искрами иссиня-фиолетовый бархат его сутаноподобного сюртука.

— Почему тогда она не переместилась прямиком в кабинет?

— Все те же охранные чары, златовласка. Будь это возможно, такой возможностью давно воспользовался бы любой маг-убийца. Думаю, колдунья такой силы пробила бы ограничение, но перемещение все равно вышло бы слишком нестабильным. Слышала, что она говорила про зелья? Тот случай, когда проще своими ножками. — Мэт рассеянно улыбнулся. — В домашних туфельках бежать по снегу от самых ворот, конечно, то еще удовольствие, но чего не сделаешь ради любимого племянника.

— И она ничего не заподозрила? Не найдет нас… меня, Дерозе, яйцо?

— Даже вздумай она обшаривать весь замок с инспекцией — тайные ходы, твоя спальня и ваша уютная сокровищница заперты магией. Они открываются только малышу и тем, кто ему подконтролен.

Вот так живешь и не знаешь, что даже в свою спальню каждый раз проходишь сквозь магическую защиту, подумала Ева отстраненно, следя за приближением показавшейся впереди лестницы. Вернее, не совсем живешь.

— А если она прикажет Герберту их открыть?

— Она не злоупотребляет клятвой, ты же помнишь. Не в ее интересах настраивать малыша против себя… окончательно, по крайней мере.

Подойдя к лестнице, Ева посмотрела на убегающую вниз спираль ступенек и узкого колодца. Не решившись проверять, насколько все же реальный тайный ход соответствует картинке, которую Мэт проецирует в ее сознание, села подле первой ступеньки, прислонившись спиной к стене.

— Скажи, она тоже считала, что Гертруда — чудище из пророчества? — спросила она, когда демон без всякого удивления завис посреди густого мрака лестничного пролета. — Поэтому и убила ее?

— Все-то тебе расскажи. — Демон скорчил до жути смешную умилительную рожицу. — Даже если предположить, что за беглый визит в ее голову я узнал так много — раскрой я вам помыслы врага, это испортит все веселье.

— И просить тебя подсмотреть что-либо в ее мыслях, конечно же, бесполезно.

— Конечно. Это жульничество, а я ратую за честную игру. Что это за история, где героям заведомо известны коварные планы злодея?

Ева отложила на пол книгу, бросив сверху бумажный ком:

— А ведь тебе вроде бы положено быть на нашей стороне.

— У меня всегда одна сторона. Своя собственная. — Аквамариновое мерцание его глаз разгорелось ярче. — И тебе бы сейчас не о Гертруде беспокоиться.

Ева в ответ молча обняла рукам колени.

Она знала, что должна беспокоиться о Герберте. Что общество королевы для него не безопасно, даже если та явилась исключительно чтобы помочь. Но в опустевшей, выгоревшей, выжженной всеми переживаниями последних дней душе сейчас не осталось место для волнения.

Только для бездумной энергосберегающей пустоты.

— Жаль мне тебя, златовласка. — Мэт, как-то незаметно оказавшись рядом, отставил фонарь на пол. — Тяжело тебе приходится. Ты не заслужила всего, что на тебя свалилось.

— Придержи свою жалость при себе, — вяло отозвалась Ева, глядя на яркий белый круг несуществующего света.

— Не выносишь, когда тебя жалеют?

— Терплю, когда мне сострадают. Сострадание может помочь, но жалость унижает.

— Считаешь, я не способен на сострадание? — Мэт сел рядом, почти скопировав ее позу; в голосе его прорезалась неожиданная задумчивость. — Да… может быть. Может, я и не способен на человеческие чувства, однако подобие их определенно испытываю. — Ева не смотрела на него, но краем глаза заметила, как тот повернул голову, всматриваясь в ее лицо. — Знаю, ты мне не веришь. Но я правда хотел бы тебе помочь.

Она лишь фыркнула устало. И, наверное, из-за усталости это вышло как-то не слишком убедительно.

— Ты помогла малышу, и могла бы помочь еще многим… словами, делами, музыкой. Указывать путь тем, кто заблудился, светить тем, кому холодно и темно. Но мир безжалостен, и он всегда норовит утопить свет во мраке. Так уж в нем заведено — даже день всегда сменяет ночь, даже солнце для вас раз за разом тонет в черноте. А ведь и сейчас, за гранью жизни, ты любишь ее… эту странную, жестокую, непостижимую штуку. Достойна прожить ее, как немногие достойны. — Тонкие бледные пальцы коснулись ее плеча: теплые, настоящие, до странного ободряющие. И не поверишь, что тоже иллюзия. — Разве ты не хотела бы прекратить все это? Твои страдания, его страдания? Не хотела бы снова действительно жить?

Что-то в звучании его голоса заставило Еву посмотреть на него. Почти невольно.

В свете иллюзорного фонаря глаза напротив мерцали голубыми кристаллами. Затягивая в колдовскую глубину, растворяя сомнения в блеклом призрачном свете, завораживая безмятежным беспамятством.

— Он готов пойти на смерть, лишь бы спасти тебя. Но разве это справедливо — чтобы вы платили такую страшную цену за то, что твое по праву, то, что отняли у тебя обманом? — мягкий, без капли настойчивости или вкрадчивости голос почти пел, чисто и мелодично, как струна скрипки или хрустальный бокал. — Твоя судьба должна была сложиться совсем иначе. Тебя лишили права прожить ее так, как было тебе предначертано. Так должен ли платить за это тот, кто любит тебя и кого любишь ты? Должна ли ты платить за это своим отчаянием? Ты должна быть с ним, обнимать его без того, чтобы твои руки несли ему холод, принадлежать ему — по-настоящему. Чувствовать вкус пищи, волнение в крови, чувствовать, как колотится и сладко замирает сердце в минуты блаженства. Дышать полной грудью, смеяться и плакать без оглядки, жить долго, полно, счастливо… Разве ты не достойна этого? — узкая, бледная, сухая рука деликатно и сочувствующе накрыла ее ладонь. — Разве вы с ним не достойны счастья?

Что-то внутри нее кричало, требуя заткнуть его, вскочить, бежать. Очень слабым, очень далеким голосом — подавленным сиянием его глаз, усталостью и картинками, так ясно стоявшими в памяти.

Бледное лицо умирающего Герберта, табакерка на столе, вырванные листы на полу…

— Ты правда можешь меня оживить?

Собственный голос — слабый, робкий, неуверенный — она услышала словно со стороны.

— Легко. И не попрошу многого. — Мэт, улыбаясь, слегка сжал ее пальцы. — Для меня моя свобода значит все. Для тебя — потребует сущего пустяка.

В этом же нет ничего страшного, думала Ева, глядя на его улыбку, такую приятную в своей милой мальчишеской невинности. Всего лишь сказать «да». Выслушать, что он предложит. Отказаться, если цена покажется неуместной.

А если уместной, просто предусмотреть в договоре пункты, которые обычно пишут мелким шрифтом…

…а потом голос разума, все это время тщетно пытавшийся до нее докричаться, все-таки докричался.

Вспомнив, кто сейчас сидит рядом, осознав, о чем она только что на полном серьезе задумалась, Ева моргнула. Отпрянула, выдернув пальцы из-под его руки, стряхнув наваждение отрезвляющим ужасом.

Почти все истории о сделках с демонами, которые она знала, заканчивались одинаково. Что бы тебе ни предлагали, каким бы умным ты себя не считал, как бы хитро ни пытался их обмануть, в итоге всегда выигрывает другая сторона.