Серая мышь на тропе войны (СИ) - Гринь Ульяна Игоревна - Страница 47

— Ась, я обещаю, что буду тебе хорошим мужем, — руки сжали мои плечи, и я прислонилась щекой к его груди.

— Я буду хорошим отцом, правда. Я люблю детей! Я хочу много детей! Потому что я тебя люблю. А ты? Ты меня любишь хоть немножко?

Вместо ответа я подняла руки, охватив его талию, вздохнула. Люблю, не люблю… Теперь я не скоро смогу понять. Ошиблась уже однажды, доверилась человеку, который без зазрения совести выгнал меня, не выслушав, не поверив, не вспомнив все то хорошее, что было между нами. Леня… Ну правда, не выгоню же я его. Как он доберется до города? Данила, небось, уже уехал. Но и до себя не допущу, негоже. Поглядим. Может, сам сбежит со следующей почтой…

— Лень, а ты крещеный?

— Я? Я не знаю. Вроде да… А что?

— Чтобы венчаться, Леонид Львович, надо быть крещеным и верить в Бога, — я постаралась придать голосу строгости, но получилось довольно-таки язвительно.

— Васса! С тобой я и в Бога уверую, и покрещусь, — пробормотал он. — Я все сделаю. Только ты мне подскажи. А я сделаю.

— Подскажу, — тихонько засмеялась я, слушая, как бьется его сердце. И маленький закачался в животе, будто рыбки в заводи плеснули хвостиками.

31 августа

Последний день лета пыжился изо всех сил, наверное, чтобы оставить о себе хорошее впечатление. Солнце грело, путаясь бликами в листьях раскидистой липы, стрекотал отчаянный кузнечик в траве, а Тайга нежилась пузом кверху у ступенек крыльца.

Маленький чмокнул, оторвавшись от соска, и заулыбался, жмурясь. Уснул. Ангелы ему снятся, поэтому и улыбается. Я поправила шаль на плече, прикрывая лицо сына от бессовестного солнечного луча, и прислонилась головой к перилам. Посижу еще немножко, так хорошо, что просто не хочется уходить с крыльца… Работа ждет, но ничего. Хотя бы пять минуточек…

Нежный пушок на щечке Макарки так и манил погладить, но я остереглась. Путь спит. Мне хотелось целовать, тискать его, тормошить и восхищаться тем, что я сделала, моим сынулей, моей плотью и кровью. Всегда хотелось, вот уже десять дней! Успели мы с Леней обвенчаться до родов, прямо чуть ли не впритык. Поп наш местный, один на несколько поселков, отец Мефодий, уж очень сокрушался, видя мой огромный живот, но сделал все, как правила предписывали. Леню наставлял на путь истинный, велел поститься сорок дней, затем крестил в Енисее. И я там была, смотрела чуть ли не с тревогой, как окунают парня с головой три раза.

Ленька выдержал. Я боялась, что, почувствовав все тяготы почти отшельнической жизни, работы деревенской, отсутствия развлечений, да и простого телевизора, он просто сбежит однажды. Боялась, что не найду его утром, приколачивающего доску к забору или меняющего солому у порося. Сомневалась, каюсь. Но мой клоун, мой галантный рыцарь, просто парень, которого я никогда не воспринимала всерьез, вдруг стал самой надежной опорой для меня.

Венчались мы в крохотном храме в соседнем селе. Там, где служил отец Мефодий. Чуть ли не все мои соседи поехали с нами, Матрена первой, с детьми, с мужем. Радость для них была, счастье, что муж мой вернулся за мной да так и остался. Только священнику рассказали мы правду, только ему покаялись, только он был в курсе. Все остальные думали, что я в городе и вышла замуж за Леню. Так спокойнее жить, спокойнее растить маленького…

Священник знал и о документах на развод, которые я послала Вадиму, и о волосиках маленького, которую вложила в письмо. Не одобрял, но и не осуждал. У отца, который зачал, должен быть шанс. Однако настоящий отец, сказал священник: тот, который принял и воспитал. Ленька принял.

Тайга подняла голову, лениво тявкнула на приблизившегося к ограде мужчину. Я шикнула:

— Чуть, Тайга, разбудишь!

Собака подняла на меня глаза, словно говоря — ну чего ты, это же моя работа! А мужик, Михайло с Главной улицы, окликнул почтительно:

— Васса, здравствуй! Здоровьечка чаду. Где твой-то?

— А там где-то у пристройки, — ответила с улыбкой. — Здоров будь, Михайло Степаныч. Ты крикни, он услышит.

— Леони-и-ид! — гаркнул Михайло. А я только прижала головку Макарки к себе, прикрывая шалью. Ох и дура я. На Тайгу шикаю, а тут орут так… Но маленький не проснулся, только завозился ножками беспокойно. Собака встала, потянувшись, поднялась на ступеньки, принялась нюхать внимательно. Лизнула голую пяточку, выбившуюся из пеленки. Глянула на меня — так ли, по-твоему ли, хозяйка? Я только потрепала ее по ушам, улыбнувшись. Тайга моя славная…

Скрипя новой кирзой тятиных сапог, Ленька появился из-за дома. Бросил взгляд на нас с Макаркой, потом подошел к забору:

— Михайло Степаныч, здравствуй.

Он быстро научился желать здравия вместо безликих приветов. Понял уважение к старшим, оценил их непритязательную науку. Он учился в школе и знал, что Волга впадает в Каспийское море, а вот как выслеживать марала не знал. И где водятся тетерева тоже. И как лучше держать молоток, и почему пчелы роятся каждый год, и где обитает Бог… За эту науку платил своими умениями.

— Леонид, без тебя никак. Косилка заирпенилась. Я уж ее и так, и эдак, подмазал, постучал, шестеренки потолкал — а не идет! Тебя надоть, уж выручай!

— Иду, Степаныч, иду, только инструмент возьму.

Вернувшись к сараю, он достал с полки сумку со своими гаечными ключами и прочей мужской чепухой, подошел ко мне:

— Скоро буду, Ась.

Отогнул шаль, заслонив от солнца Макарку, не страшась, чмокнул его в щечку, потом мою открытую грудь, поднялся выше и поцеловал в губы:

— Не скучай.

— Иди уже, играйся в свои машинки, — тихонько засмеялась я.

Он фыркнул, а потом шепнул:

— Люблю обоих.

И ушел за Михайлом, не оборачиваясь.

Рожала я в бане. Как мамка моя, как бабка, как все бабы в поселке. Корчилась от боли, бабка Анфиса то ругалась, что слишком кричу, то успокаивала, как корову, гладя по животу. Леня, которого оставили снаружи, ворвался в один момент, упал на колени рядом, схватил мою руку:

— Асенька, миленькая моя…

— Уйди ты, черт поганый! — в сердцах крикнула Анфиса, а он рявкнул:

— Я муж, мне можно!

— Не мешай только! — отмахнулась она. — Ай, Вассонька, давай, девонька, тужься, милая!

Я вцепилась в руку Лени, чтобы не оторваться от этого мира — так велика была боль от схватки, а он заговорил быстро, захлебываясь:

— Дыши меленько, как в книге написано, толкай, толкай его! Давай, давай, давай!

— Уйди ты, Боже, прости!

— Асенька, толкай, толкай!

— Тужься, тужься, еще-еще-еще-еще… От он, маленький! От он!

Рука у Леньки была белой от моих пальцев, но он не жаловался. Маленького положили мне на грудь, тот всхлипывал коротенько, а я все не могла поверить — ой ли все? Отмучилась? Отболела? Мое ль это чудо, нашедшее сосок, мое ль — из моего чрева? И ладонь мужская, накрывшая белую от слизи головку, красную от крови, не страшащаяся ничего — моя ль?

Моя.

Я смотрела в спину уходящему Лене, улыбалась, а потом сказала сама себе:

— И я люблю.