Ледяная могила
(Роман приключений) - Жиффар Пьер - Страница 7

Механик был крайне удивлен глубиной и основательностью познаний профессора в специальности, казавшейся совершенно ему чуждой. Это же чувство глубокого изумления испытывали потом все, кого Макдуф призывал после Торна — боцман Давид Скотт, повар Смит, плотник Черч, стюард Думбартон, кочегары Адамс и Гунтер и, наконец, юнга Вилли Сполдинг.

У одного из этих людей, Черча, был брат, плававший на «Прокторе» и погибший вместе с прочим экипажем. Макдуф это знал и был доволен тем, что на судне, кроме его самого, имелся еще человек, который мог узнать в ледяной могиле одного из погибших, своего брата. Это могло устранить известную долю сомнений в том, действительно ли виденные аргентинцем тела были трупами экипажа «Проктора». Макдуф говорил об этом как-то странно, неясно; упомянул он также о чувстве, с каким Черч увидит своего брата.

Матрос не понял его слов. Ему показалось, что доктор говорил о его брате словно не как о мертвом, а о больном, которого можно вылечить!

— Но ведь они все мертвы, — решился он ответить Макдуфу, — и, значит, болезнь их такова, что вы им помочь будете не в состоянии.

— Ну, кто знает?.. — вырвалась у Макдуфа его изумительная фраза, над которой матрос крепко, но бесплодно призадумался.

Вообще говоря, рядовые члены экипажа судна были и очарованы старым профессором, и одновременно будто страшились его; он казался им каким-то почти сверхъестественным существом.

Капитан судна, его помощник и ученые, конечно, знали Макдуфа ближе и относились к нему не с суеверным страхом, а со всем уважением, какое он заслуживал как знаменитый ученый и убитый горем отец. Все они, во главе с Макдуфом, ежедневно сходились за столом. Против доктора садился капитан Кимбалл или его помощник Беннет, а между ними ассистент Макдуфа и судовой врач Макфред Свифт, астроном Паттен, зоолог Гардинер и ботаник Квоньям.

Молодой ботаник, терзаемый своими сердечными кручинами, был все еще подавлен и уныл. Все замечали, что Макдуф относился к бедному молодому богатырю с особой сердечностью, и никого это, конечно, не удивляло. Знали, что профессор был старым другом его семьи, что он всегда принимал участие в судьбе Квоньяма, знали, наконец, и причины кислого настроения молодого ботаника. Макдуф, значит, интересовался им и как близким человеком, и как больным. Он даже начал лечить его, опасаясь, чтобы этим атлетическим организмом не овладела неврастения, возможная при таком состоянии духа. Он заставлял Квоньяма принимать какое-то питье, силясь успокоить его расшатанные нервы.

Первое время за столом было тихо и даже скучно. Макдуф сидел молчаливый, задумчивый, а другие тоже не решались пускаться в легкую и приятную беседу, щадя горе престарелого отца. Профессор вскоре это заметил и постарался оживить застольный кружок, что ему и удалось. Мало-помалу сотрапезники разговорились.

Но старого профессора явно снедало нетерпение. В самом деле, судно шло медленно, цель была еще далека, и корабль подвигался к ней черепашьим шагом. Он горько жаловался капитану Кимбаллу.

— Полноте, доктор, — урезонивал его капитан. — Вспомните, что мы окажемся на месте как раз в самое благоприятное время. Ведь сейчас август, следовательно, там, на дальнем юге, лютая зима. Допустим, что мы отплывем из Буэнос-Айреса в сентябре. Здесь начнется тогда осень, а ведь там наступит начало весны. Предположим, что поиски того места, где Мендез Лоа видел трупы, отнимут у нас месяц, полтора, даже два. Как вы можете заметить, я нарочно называю длинные сроки, учитывая всяческие неудачи и препятствия. Значит, мы прибудем на место в ноябре, то есть летом, в самое подходящее время для плавания по полярному морю. Скажем, несколько недель у нас затем уйдет на выемку замерзших тел, их перевозку и доставку на судно. Следовательно, в обратный путь мы тронемся летом же и успеем выбраться из полярных льдов заблаговременно, к началу осени. Все наше плавание состоится в самое удачное время года.

Рассуждения молодого капитана были совершенно основательны и успокаивали нетерпение старика Макдуфа.

Однажды вечером их беседа, как это случается между образованными людьми, коснулась разных философских вопросов из области общего мировоззрения. Старый профессор был суровым и решительным сторонником материализма, моряк же был пантеистом. И вот, в то время как все кругом на судне успокоилось и наступила прелестная и тихая тропическая ночь, они стали горячо обмениваться своими взглядами относительно происхождения мира и жизни в нем.

Профессор энергично отстаивал воззрения Геккеля и Бюхнера, а капитан Кимбалл противопоставлял им идеи великих мыслителей и поэтов, Клода Бернара и Виктора Гюго. Макдуф выставлял в качестве доводов все новейшие научные открытия, ссылаясь в том числе и на собственные работы. Он уже брал верх над своим молодым собеседником, когда тот, что называется, прижатый к стене, выдвинул последний и решительный аргумент.

— Ну хорошо, — сказал он, поднимая голову к небу, усеянному яркими звездами тропического пояса, — допустим, что истина на стороне материализма. Я готов принять монеру[1], из которой зародилась вся вселенная, хотя мне и трудно вполне это понять и усвоить. И все же ваша наука ни сегодня, ни завтра, ни через тысячу лет, да и вообще никогда не создаст жизни! Тут тайна, тут граница человеческого ума, знания, творчества, через которую человеку не дано переступить.

Возражать на это, казалось, было нечего. Но вдруг старый ученый положил свою сухую руку на плечо капитана и, глядя на него с каким-то горделивым сожалением, снова произнес свою загадочную фразу:

— Кто знает?..

Он словно хотел еще что-то прибавить, что-то пояснить, но сдержался, как и раньше всегда сдерживался при этих необъяснимых словах. Быстро попрощавшись с капитаном, профессор ушел к себе.

Прошло не больше трех дней с начала путешествия, как на «Эмме Пауэлл» установился твердый и неизменный порядок. Каждый из участников экспедиции вполне освоился с кругом своих обязанностей. Офицеры и матросы управляли ходом судна с машинной аккуратностью. Молодые ученые упражнялись в разных мелких работах и наблюдениях, чтобы привыкнуть к ним и вести их с такой же машинной точностью. Паттен созерцал звезды, Гардинер ловил рыб и тех мелких тварей, что ходят целыми массами в воде океана и составляют так называемый «планктон», служащий обычным пастбищем для китов, кашалотов и других крупных обитателей водной стихии.

У бедного ботаника все резче проявлялись признаки неврастении, которой так опасался доктор Макдуф. Старик ухаживал за ним, как за родным сыном, и собственноручно делал ему какие-то успокоительные впрыскивания. Джустус Квоньям целыми днями меланхолически перебирал сухие стебли захваченного им с собой гербария. После обеда он, впрочем, охотно усаживался на юте под плотным тентом и курил в обществе своих ученых коллег.

Всякое другое судно, путешествующее в тех условиях, в каких находилась «Эмма Пауэлл», прошло бы через всю экваториальную полосу на парусах, сберегая свой уголь и пользуясь пассатами. Но такое плавание потребовало бы, вместо 25 дней, не менее 33 дней для перехода в 5760 миль, отделяющих Филадельфию от Буэнос-Айреса. Макдуф на это ни за что бы на свете не согласился, и потому судно шло все время на парах.

Пока оно делает свои восемь узлов в час, медленно, спокойно и уверенно подвигаясь к югу, воспользуемся свободным временем, чтобы познакомиться с последним, очень интересным членом экспедиции Макдуфа, о котором мы раньше только упомянули, а именно с его ассистентом Манфредом Свифтом. Каждый день старый профессор уединялся с ним на несколько часов в своей лаборатории и проводил время в работах и беседах, подробности которых никому другому на борту не были известны.

Широкая публика и даже ученый мир почти не знали Манфреда Свифта; только в кругах американских врачей и физиологов он был хорошо известен, да и то лишь, как искусный помощник и сотрудник Макдуфа, его правая рука в лабораторных работах. На самом же деле Свифт был гораздо ближе к Макдуфу; он был не только его, так сказать, чернорабочим пособником, но и поверенным, перед которым старый ученый раскрывал все свои научные планы, замыслы и мечтания.