При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь - Черненок Михаил Яковлевич - Страница 2

— Интересно, все-таки, кого убили в Шамановой Гари?..

При этих словах Иготкин удивленно повернулся к нам, и мне показалось, что он насторожился. Аким Иванович кашлянул, взял у старика кисет и, сворачивая самокрутку, будто извиняясь, сказал:

— Ребята на глухарей в Гарь ходили…

— Там на человеческий скелет наткнулись, — добавил Лукашкин. — Из охотничьего ружья пулей прямо в висок кого-то застрелили и в тайге бросили…

Наступило молчание. Потрескивали в печке смолевые дрова, чуть вздрагивал язычок пламени в лампе. Иготкин сидел сгорбившись, дымил самокруткой. Махорочный дым, выгибаясь причудливыми кольцами, вился над его белой головой, медленно уплывая к потолку.

— Ты бы, Степан Егорович, рассказал ребятам… — вдруг попросил Аким Иванович и опять словно извинился перед стариком: — Понимаю, бередить зажившую рану вроде бы и не стоит, но годы-то идут… Забывать люди стали то время, легенды разные про Гарь сочиняют…

Иготкин несколько раз кряду затянулся махоркой, прищурился, будто дым закипал ему глаза, вздохнул:

— Верно, паря, Акимушка. Непрочная штука — человеческая память. Каких только сказок про Гарь не навыдумывали, а ведь, если разобраться, то дело и не так давно вроде было…

— Вот и расскажи ребятам правду! — оживился Аким Иванович. — Они как-никак дольше нас с тобою проживут, своим потомкам перескажут…

В хорошем месте расположилось охотничье село Лисьи Норы. Со всех сторон — сибирская тайга со своими названиями: Мудринская, Соболиная, Бурундучья. Рядом с селом — река, а за ней опять таежная глухомань — Тунгусская. Тайга для лисьенорцев — что дом родной. Она их растила, кормила, а некоторых и хоронила.

Особенно богата дичью и зверем была Тунгусская тайга. По преданиям стариков, в ней кочевали енисейские тунгусы, среди которых шаманил некто Васька. Этот Васька был не только шаманом, но и ловким дельцом. Обирал тунгусов, выгодно сбывал меха рыскавшим по тайге купцам. Поговаривали даже, что он имел темные связи с заграничными торговцами, которых в то время в Сибири стало появляться довольно много. На этом Васька сколотил себе приличное состояние и неведомыми махинациями раздобыл гербовую бумагу с подписью самого томского губернатора, в которой значилось, что весь участок Тунгусской тайги переходит в его, Васькино, пользование.

С завистью смотрели лисьенорцы на тунгусские кедры. Пытались, как прежде, ходить туда на промысел, но редко кому удавалось вернуться с добычей. Только одного из лисьенорцев не трогал Васька — смелого и решительного промысловика Егора Иготкина.

Когда в Лисьи Норы пришел слух о революции, испугался Васька-шаман за свои владения, распустил среди охотников слух, что всех, кто пойдет в Тунгусскую тайгу, постигнет несчастье. Совсем приуныли лисьенорцы, только Егор Иготкин не побоялся Васькиных угроз. В первый же сезон после революции ушел он в Шамановы владения промышлять соболя. Ушел и не вернулся. Сильно уважали в Лисьих Норах Иготкина, поэтому самые лучшие охотники, несмотря на Васькины угрозы, ушли на поиски своего односельчанина. Через неделю принесли домой его застывшее, пробитое из самострела тело.

Не перенесла смерти любимого мужа жена Егора. Тоскуя, день и ночь ждала своего единственного сына Степана, который нес военную службу на далеком Балтийском море, но так и не дождалась.

Когда Степан Иготкин вернулся со службы, окна отцовского дома были заколочены, а лисьенорцы показали ему на сельском кладбище две припорошенные снегом могилки со свежими лиственничными крестами. Тяжело было Степану заходить в пустой родительский дом, поэтому и поселился он в небольшой избушке хорошего друга отца Гирманчи Темелькина, жившего вдвоем с дочерью, которую за добрый и отзывчивый характер односельчане называли ласково Дашуткой.

Старый остяк как мог успокаивал Степана. Вечерами, сидя у раскаленной докрасна железной печки, он чадил кривой трубкой и по-своему философствовал:

— Зачем, паря, шибко тоскуешь? Жизнь думать надо, в тайгу ходить надо. Самый крепкий лекарства — тайга…

Поддавшись уговорам старика, пошел Степан в тайгу. К вечеру вернулся усталый, но будто ослаб тяжелый обруч, давивший все последние дни сердце. Повеселел взгляд Степана, по-прежнему напружинились ослабшие было мускулы, и на следующий день он уже без лишних уговоров отправился на охоту.

Вечерней порой возвращаясь в село, увидел Степан свежую лыжню. Обрадованный близким присутствием человека, ускорил шаг, легко скользя лыжами по снегу. Задумавшись, забыл об окружающем и очнулся только тогда, когда чуть не уткнулся в спину идущей впереди девушки. От неожиданности даже вздрогнул. Чтобы сгладить невольное смущение, громко окликнул:

— Что тихо идешь?!

Девушка спокойно оглянулась, и Степан увидел ее лицо: порозовевшие от мороза смуглые щеки, алые, чуть припухшие губы, выбивающийся из-под платка завиток покрытых инеем волос и черные, как переспевшая смородина, глаза, смотревшие открыто и смело.

— Ты чья будешь? — удивленно спросил Степан.

— Темелькина, — строго ответила девушка и, уклоняясь в сторону, предложила: — Обходи, что ли, коль торопишься.

Но Степан и не думал обходить, вспомнил, как старик Темелькин рассказывал о своей дочери, промышлявшей в тайге не хуже опытных промысловиков. Последний раз Степан видел Дашутку Темелькину еще до службы и сейчас был поражен тому, как выросла она за эти годы, как похорошела.

— Стало быть, ты — Дашутка? — спросил Степан и, свернув с лыжни, пошел рядом.

— Стало быть, она, — ответила девушка, чуть-чуть улыбнулась и тут же добавила: — А вас, Степан Егорович, я сразу признала. Вернулись со службы, да?..

— Вернулся, — с внезапной радостью ответил Степан.

Доктора и время вылечивают самые тяжелые раны. Со временем затянулась и душевная рана Степана Иготкина. А доктором его стала Дашутка. Она заполнила в его душе ту пустоту, которая образовалась со смертью самых близких ему людей: отца и матери.

Весной они справили свадьбу. Дашутка пришла в дом Степановых родителей и в один день навела в нем порядок: желтизной засветился выскобленный пол, заголубели вымытые стекла окон, запахло в доме теплом и уютом, памятными Степану с детской поры. Темелькин жить с молодыми отказался — не хотел расставаться со своей избой.

Через год у Степана с Дашуткой родился сын. В сельском Совете записали новорожденного Василием Иготкиным, а Дашутка стала звать сына ласково Васильком.

Когда в семье согласье и радость, время летит незаметно. Село Лисьи Норы находилось в стороне от больших дорог, жизнь здесь шла тихо, будто и не было в России революции. Иногда лисьенорцы, ездившие в губернский город, привозили смутные слухи о том, что началась какая-то новая политика, называемая НЭПом, что опять появились купцы, которые скупают пушнину и продают ее за границу. Степан, занятый своим хозяйством, политикой не интересовался, а слухам, тем более сомнительным, не верил.

Однажды, только что возвратившись из тайги, он грелся у теплой печки и, дожидаясь, пока Дашутка соберет на стол ужин, наблюдал за сыном, резво бегающим по избе.

Неожиданно на крыльце послышался громкий разговор, затопали сапоги. В распахнувшейся двери появился Темелькин, а следом за ним рослый мужчина во флотской одежде.

— Дружка, паря Степан, тебе привел, — снимая шапку, сказал старик и, присаживаясь у порога на скамейку, как всегда сразу полез в карман за трубкой.

Короткий зимний день был на исходе. В сумерках Степан никак не мог толком разглядеть лицо вошедшего моряка.

— Не узнаешь, едрена-зелена? — басом проговорил тот.

— Андрей?.. — неуверенно спросил Степан, смутно припоминая своего сослуживца, с которым когда-то вместе охраняли Смольный.

— Он самый, — пробасил моряк. — Андрей, по фамилии Чимра. Забыл?..

— Как же забыть? Андрюха!..

Обнялись старые друзья, расцеловались.

За ужином Степан пробовал начать разговор, но, заметив, что друг сильно голоден, замолчал. Только когда Чимра наелся и поблагодарил хозяйку, Степан спросил: