Невинная для Лютого. Искупление (СИ) - Билык Диана - Страница 46

— Дальше, — прервала я, не желая выслушивать жалобы на своего мёртвого отца. Я любила его и не осуждала. — Не отвлекайся.

— Дом моей мамы недалеко от места, где жила семья Береговых, — объяснила Ирина. — Мила иногда покупала у неё козье молоко для сына. В тот день мама принесла бидончик, когда увидела… — Она запнулась на миг и отвела взгляд. — Мила была мертва, но тот человек продолжал её… — Она тяжело вздохнула и сменила тему: — Мама очень испугалась. Она говорила, что не помнит, что делала дальше, что видела лишь остекленевший взгляд женщины, окровавленную кровать и того монстра, а потом уже очнулась дома с мальчиком на руках.

Я задыхалась, живот словно окаменел. От одного осознания чудовищного преступления становилось плохо. Но я должна узнать всё до конца. Выдавила:

— Тот человек… Это был Носов?

Она кивнула:

— Я очень сильно испугалась. Ведь ребёнок был в крови, но ран не было. Я вымыла мальчика и отнесла в один частный приют, где завхозом работал мой любовник. А когда вернулась…

Она сжала кулаки и скривилась:

— Наш дом был окружён, а Чехов ждал внутри. Он… — Слова ей давались всё с большим трудом. — Пытал мою маму… Её еле спасли. Но она ничего не могла сказать, кроме того, что увидела. — Она посмотрела на меня: — Мама не помнила про ребёнка. Лишь то, что увидела в доме. Это её сильно потрясло… — Ира уронила голову на грудь и заплакала: — Она онемела.

Я кусала губы и кривилась, ощущая усиливающуюся боль в животе.

— Зачем это Чехову? — процедила, борясь с недомоганием. — Зачем ему мальчик?

Ирина задрожала. Обхватив себя руками, она смотрела перед собой, но будто ничего не видела.

— Он страшный человек! Но тогда вёл себя, как безумец. Готов был прирезать любого… Говорил, говорил, говорил…

— Что говорил? — нетерпеливо уточнила я.

— Про свою жену говорил, — дрожа, бормотала бледная Ирина. — Что Носов её убил и изнасиловал, что дочку еле спасли. Что потом оказалось — Мила не его дочь. Пока Чехов был в горячей точке, жена закрутила роман и понесла… Клялся, что всю равно отомстит Носову. Обещал, что тот пожалеет, что не мёртв. Смотрел на меня безумным взглядом и, поигрывая ножом, говорил такие вещи, от которых холодело нутро. Я помню всё, до последнего слова…

Я собралась с последними силами и сухо спросила:

— И готова рассказать об этом на суде?

Она кивнула и взмолилась:

— Только защитите нас, пожалуйста! Чехов обещал, что его люди убьют меня и мать… А она ничего не помнит. Лишь я знаю обо всём, но молчала. Лишь намекнула вашему отцу, где он может найти Сашу…

— Если приют частый, то почему ребёнка довели до такого состояния? — нахмурилась я.

— Гена оформил перевод в государственный, ведь ни я, ни он не могли оплатить содержание мальчика. А потом мы поссорились и не виделись все эти годы. Ваш отец нашёл Геннадия и всё выяснил.

— Где твоя мама? — Я вынула телефон и набрала Звонарёва.

— В доме престарелых.

— Адрес!

Я отдала бразды правления Стасу — Звонарёв всё сделает. Наконец, появилась надежда, что мы распутаем этот удушающий узел и, может быть, выберемся из него невредимыми. Попав в игру мести Чехова и Носова, наша семья тоже пострадала.

Я вспомнила, как сидела малышкой в больнице. Вспомнила все эти ужасные разговоры, словно сейчас опять услышала слова отца. Его сгорбленную спину, когда он уходил.

Та женщина, о которой судачили медсёстры, не моя мама! Это была мама Милы. И её предсмертное признание было опасным, ведь Носов мог убить мою маму… Да всех нас уничтожить! Не потому ли отец безоговорочно делал всё, что тот приказывал?

Я кусала губы и, даже не пытаясь останавливать слёзы, смотрела, как Стас беседует с Ириной. Встречу с психологом пришлось отменить, да и вообще придётся перестроить лечение мальчика. Если он видел то, что произошло…

Это ужасно!

Неудивительно, почему Саша не верит мужчинам. Странно, как папе удалось получить расположение мальчика. Но с этим мы разберёмся потом. Главное, сейчас подготовиться к битве.

Чехов подбирался к Носову, как удав, медленно окружал его, откусывая от денег, от власти — от всего того, что было дорого отцу Григория больше всего на свете. Доводил до исступления, до кризиса, до больницы. Мучил так, как тот издевался над женщинами. Не убил сразу, чтобы Носов мучился как можно дольше. И в эту чудовищную игру затянуло Лютого.

Чехов издевался и над мужем своей или не своей дочери. За то, что не сумел защитить. И над моим отцом. За то, что, испугавшись за жену, не дал ей подтвердить слова умирающей женщины. И мне…

Больной ублюдок!

И Чехов. И Носов! Два огромных жестоких каменных жернова, между которыми попадали люди. И переломанными, израненными, мы пытались жить дальше.

Пора этому положить конец!

Стас посмотрел на меня и кивнул. Глаза его сияли азартом, губы были плотно сжаты. Звонарёв воодушевлён и настроен на битву. Это хорошо.

Я с трудом выдавила улыбку и, желая остаться одна, осторожно поднялась, как вдруг живот снова прострелило болью, но уже более сильной. Вскрикнув, я присела и, вцепившись в столешницу, постаралась не упасть.

— Лина! — закричал Стас и подбежал ко мне. — Что с тобой?

— Помоги, — едва удерживая ускользающее сознание, прошептала я. И, ощутив, как по внутренней части бедра потекло нечто тёплое, всхлипнула: — Спаси мою дочь.

Лицо Звонарёва растаяло в захлестнувшей меня темноте.

— Встать! Суд идет, — врезалось в грудь и осело где-то под ребрами звоном колоколов.

Я знал, что назад дороги нет. Знал, что Стас злится из-за моего решения, а Лина хоть и отпустила меня, все равно обижается. Знал, что добровольно себя закапываю, приписывая в признании даже то, чего не совершал. Все ради того, чтобы засадить поглубже Чеха! Я не смогу жить спокойно, ожидая каждый день напасти.

Лина переболеет мной, чувства не успели окрепнуть, не въелись в кожу. Ангел поймет меня. Простит, как простила остальное. Дети не будут помнить, им не будет больно.

А больше ждать меня некому.

Волкова так и не захотела говорить. Последний раз, когда я ее видел, она даже не взглянула на меня.

Сергея не оправдали, но последние дни перед судом у меня появилось стойкое ощущение, что за спиной качается его крупная тень. Будто толкает меня: «Иди, иди, предатель. Не поверил, что я нашу Милу не трогал? Теперь расплачивайся. Душой. Свободой. Жизнью». Да, «нашу Милу», потому что я знал, как Волчара сильно ее любил. Он готов был мстить Кирсанову сам, тысячу раз порывался вырезать его сердце из груди, а я запретил — это было мое дело. Дело, ради которого я дышал и двигался. И зря обманывал себя.

Я поднял голову и крепко сжал пальцы на столе. Кожа побелела, а мышцы пробило тупой болью.

Чехов сидел в клетке, окруженный удвоенным конвоем. Он рассекал воздух взглядом, словно острым кинжалом, тем самым, что чуть не убил мою дочь. Мент не сводил с меня горячих глаз. Его губы, разбитые и отекшие, шевелились, но он ни разу не крикнул, не повысил голос, отвечал на все вопросы прокурора с невероятным спокойствием, выслушивал терпеливо адвокатов. И все время смотрел на меня. Будто хотел убить одними глазами.

Убьешь, будет еще возможность, но не сегодня.

— Слово защите!

— Вы утверждаете, что господин Чехов заставлял вас выполнять все эти дела? — тощий мужичок в дорогом горчичном костюме, что лежал на его плечах, как на вешалке, кивнул на разложенные на столе прокурора фото и повернулся к судье. — Но это лишь слова. Где доказательства, что свидетель не выполнял это по собственной воле? А если это правда, то эти… поручения нельзя назвать тяжкими преступлениями. Или… — Выложил перед откормленным боровом новую стопку бумаг и снова повернулся ко мне. — Вы убивали людей по заказу Чехова?

Я опустил взгляд, поджал губы. Здесь врать я не буду.

— Нет. Таких приказаний не было. Для этого была охрана и другие головорезы. У меня были другие задачи.