Набат - Цаголов Василий Македонович - Страница 47

Лязгнули буфера: состав сбавил скорость. Запахло гарью, мазутом, навстречу неслась приглушенная перекличка маневровых паровозов, им хрипло вторили рожки стрелочников.

Будто не было бессонной ночи. Потянулся так, что хрустнули кости, шагнул к двери, лег грудью на брус.

Состав судорожно дернулся и замер, сразу же наступила непривычная тишина, зазвенело в ушах. Из-под вагона вынырнул юркий осмотрщик, дробно застучал молоточком по колесам..

В пульмане проснулись:

— Давно торчим?

— Где мы?

— Бознать где.

Со стороны вокзала к составу направились дежурный к форменной фуражке с красным верхом и военный..

— Выходи! С вещами выходи! — пронеслась команда.

У Асланбека не было вещей, и он спрыгнул на землю, оступился и, невольно вскрикнув от острой боли, присел.

Новобранцы высыпали из вагонов с мешками, чемоданами, а один умудрился прихватить зимнее пальто. Команда поставила всех в колонну по четыре. Поплелся в строй и Асланбек.

— На-ле-во! Правое плечо…

В школе-интернате, где учился Асланбек, военному делу их обучал демобилизованный кавалерист, до самозабвения влюбленный в коня. Когда, бывало, мальчишкам не хотелось на глазах у девочек преодолевать препятствия, кто-нибудь, выбрав момент, напоминал о кавалерии, и тогда до конца урока военрук рассказывал о джигитовке, рубке… Устраивались в школе военизированные походы, игры, учились ребята метать гранаты, стрелять из малокалиберной винтовки. По окончании школы Асланбек получил приписное свидетельство, а перед войной несколько раз бывал в военкомате на занятиях, с ними подолгу беседовали о предстоящей службе, о славных традициях Красной Армии, о войне, которая может когда-нибудь грянуть, потому что враги не желают смириться с существованием Советского государства.

Покинув станцию, колонна дружно затопала широкой улицей мимо беленьких домиков, укрывшихся за ровными рядами невысоких вишен. У калиток новобранцев встречали бабы, всхлипывая, долго смотрели вслед.

Боль в ноге не утихала, пришлось сойти на обочину, чтобы не ломать строй. Волоча ногу, заставлял себя забыть о боли и, если это удавалось, — убыстрял шаг, но тут же начинал хромать, все сильнее припадая на одну ногу.

От колонны отделился сержант с петлицами танкиста, закурил в ожидании Асланбека, когда тот поравнялся с ним, спросил:

— Натер? Уже успел?

Промолчал Асланбек. Сержант улыбнулся голубыми глазами, затянулся папиросой.

— Эх ты, вояка…

Загорелось лицо Асланбека, смерил сержанта взглядом с ног до головы. Потом удивлялся, как не двинул обидчика.

— Ну, чего набычился? — сержант вскинул брови. — Посмотрю на тебя, дружок, больно ты горяч! — и совсем мирным тоном, с нескрываемой усмешкой, добавил: — Трудненько тебе будет жить, братишка… Так что с твоей ногой?

— Сломал, — огрызнулся Асланбек.

Шел он, стараясь не хромать, пока рядом сержант, но боль заставила пойти медленнее.

— Да нет, не похоже, — деловито заметил сержант. — Облокотись, не стесняйся.

Вскинул голову Асланбек, дернул плечом:

— Не надо.

— Ух ты, колючка. Смотри, попадешь ко мне — погоняю. Будем знакомы: Веревкин, Павел Александрович. А тебя как?

— Каруоев, Асланбек.

— Вот и познакомились… Видишь лесок?

— Вижу, глаза есть.

— Надо говорить: «Так точно, товарищ сержант!» Ясно? Ну, ковыляй, ковыляй, — и опять многозначительно усмехнулся.

Сжав губы, Асланбек пошел быстрее, ему показалось, что он нагоняет строй. И чего сержант привязался? Разве он нарочно отстал?

В лагерь новобранцев не впустили, и они, потеряв всякий интерес ко всему, повалились в тени акаций, изнемогая от зноя. Упершись спиной в горячий ствол, Асланбек стянул с ноги чувяк, положил руку на вспухшую ногу, погладил. Мучила жажда, даже круги ходили перед глазами, почудился рядом родник, потом услышал гул реки… Закрыл глаза, а перед ним — мать с протянутой чашкой, наполненной до краев холодным, чуть кисловатым квасом. Солнце припекало все сильней, и он пожалел, что оставил дома войлочную шляпу. Мать сваляла ее старшему брату из отборной белой шерсти, а досталась она Асланбеку в тот день, когда он стал чабаном.

В глубине леска раскинулся палаточный городок, окаймленный узкой дорожкой, посыпанной опилками. По ней с важным видом расхаживал дневальный.

Жарились на солнце, пока из крайней палатки не появились Веревкин и лейтенант, сопровождавший новобранцев.

Веревкин молодцевато оглядел новобранцев, гаркнул:

— В шеренгу, по два, становись!

Долго поднимались, мешали друг другу, толкались, занимая места в изломанном и пестром строю. Стояли безучастные, не выпуская из рук вещей. Началась перекличка. Вел ее Веревкин. Все оказались налицо, и он обратился к ним:

— Сейчас мы отправимся в баню, а оттуда в зимние казармы… Чтобы у меня по городу шагали, чеканя шаг, а не шаркали подметками. Вы будете в форме рабоче-крестьянской Красной Армии и на лбу ни у кого не написано, что по городу идет не армия, а новобранцы. Ясно?

Новобранцы повеселели, но все же ответили вразнобой, вяло.

— Понятно!

— Слушаемся!

— Хорошо.

— Отставить! Не шаркать! Ясно?

— Ясно! — теперь уже дружнее отозвалась колонна.

Веревкин прошелся быстро взад-вперед, подал команду:

— Шагом марш! Запевай!

И сам затянул густым сильным басом: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Колонна шла, валясь в разные стороны, будто пшеница колыхалась, но песня заставила взять один шаг: «Левой! Левой».

Из бани новобранцы выскочили близнецами, а в казарме их разбили на роты, взводы, отделения.

Перед ужином командир первого отделения, заместитель взводного, сержант Веревкин на первой политбеседе говорил о долге перед Родиной, о предстоящей присяге, святыне полка — знамени, о том, что у немцев не хватает горючего, и они закапывают в землю танки, превращая их в огневые точки.

Постепенно Асланбек залюбовался им, стройным, подтянутым. На выгоревших, помятых петлицах выделялись вишневого цвета треугольники, по две на каждой стороне.

Потом пришел взводный, и Веревкин выкликал по списку новобранцев, а лейтенант придирчиво оглядывал каждого, будто тотчас собирался с ними в атаку и хотел убедиться, на кого из них можно положиться, на что способен каждый. И тоже на прощанье напомнил о войне: «У немцев дела плохи, если автомашины оборудуют фанерой под танки и пускают на передовую».

А перед отбоем Веревкин созвал комсомольцев взвода.

— Ты комсомолец? — спросил сержант, обратившись к Асланбеку.

Что ему ответить? Рассказать о себе всю правду? А поймет ли он его?

Скрестились взгляды…

В пытливых больших голубых глазах сержанта: «Только не пытайся обмануть, говори, ничего не скрывай от меня, я твой командир».

Командир… А ты прикажи чужой душе открыться тебе… Сам я не в силах дать тебе заглянуть в мою душу, рад бы, да не могу. Такой вот я человек, и тебе со мной, сержант, будет нелегко… И мне будет нелегко, знаю… Но я такой вот человек, а другим не могу быть, и не хочу. Даже если бы очень хотел — так не стал бы.

— Молчишь? О чем думаешь?

— Комсомолец!

— Надо отвечать: «Так точно!»

Голубые глаза, хотя и похожи на небо, что в родных горах, а они могут быть, оказывается, холодными, как осколки льда: «Если у тебя сильный характер, Каруоев, тогда мы сойдемся, а если ты задира… Обязан я из тебя воспитать воина, и будь уверен, им ты станешь. Если ты кремень, то я кресало».

Обменялись взглядами и отвернулись, чтобы собраться с мыслями…

— Ну-ну!

И Асланбек понял, что скрывается за этой внешней простотой слов, он весь напрягся, заставил себя сдержаться.

Сержант внес его в список. Потом Веревкин спросил о взносах, и он запнулся, но все же нашелся, пересилив себя, соврал, что за последние два месяца не уплачено. Сержант молча посмотрел на него, и Асланбек выдержал его взгляд, не отвел глаза.

Наступила ночь. Подложив руки под голову, Асланбек лежал на нарах, из головы у него не выходил разговор с Веревкиным.