Набат - Цаголов Василий Македонович - Страница 20

Кто-то нетерпеливо крикнул, правда, не очень твердым голосом:

— Скоро?

Председатель курил у окна, видно, ждал кого-то; потом что-то сказал парторгу, но тот в разговор не вступил.

Докурив сигарету, председатель взошел на сцену, занял место за столом, как раз перед графином с водой, по залу прошел шорох, похоже, с густой кроной заигрывает свежий ветерок, и замер в последних рядах.

Председатель постучал карандашом по графину, призвал к тишине, а что стучать, если и так люди приумолкли в ожидании.

— Ну, чего звенчит? — откликнулся Лука.

И словно его услышали, раздались голоса.

— Не тяни!

— Знаем, зачем позвали!

Председатель не смутился нисколько, одернул полы пиджака, слегка покашлял в кулак.

— Кворума нет, — наконец объявил он. — Начинать-то как?

Обрадовалась его словам Анфиса, посмотрела направо, налево: Джамбот прислонился плечом к стене, и ребята из его звена тут же. Не понравилось матери выражение его лица, того и гляди сорвется сын с места, забеспокоилась, не вздумал ли выворачивать душу перед станичниками? Поговорил бы председателем с глазу на глаз.

— Может, перенесем собрание? — спросил не совсем уверенно председатель.

Анфиса подумала с неудовольствием, что там, где не надо, он крут, а в правом деле поддержки ждет, объявил бы по домам, и все заботы на сегодня долой. Но станичники, оказывается, были другого мнения:

— Чего еще?

— Оформите протокольно.

Нашла Анфиса взглядом парторга, и в тот момент он кивнул, мол, соглашайся, и председатель объявил:

— Общее собрание колхозников считаю открытым. Кто за это?

Проголосовали дружно. Потом комсомольский секретарь бойко перечислила по бумажке фамилии нужных в президиуме станичников. Многих из названных не оказалось в зале, и стулья на сцене остались пустыми. Поднялся туда и Джамбот, сел сзади всех, но тут же встал и пересел на свободный в первом ряду стул, уперся локтем в колено. Мать одобрила его: «Чего прятаться за чужими спинами? Должен быть у всех на виду».

Ну, а то что сын в президиуме, она по-своему оценила: раз начальство усадило его на столь почетное место, значит, не очень обозлены за разговор с председателем, пронесло, а может быть и другое, стараются задобрить сына, чтобы не вздумал выступать.

Председатель уткнулся в свои бумаги и шпарил, будто на скачках норовил обогнать на своей кляче знатных рысаков, но уже через несколько минут в зале стал нарастать шум, похоже каждый желал бы сказать вслух свое, вынести на люди наболевшее, выплеснуть, что на душе. Председатель бросал беспокойно-просящие взгляды на парторга — тот вел собрание, — затем не выдержал, оставил трибуну и постучал карандашом по графину.

Лука потер руки:

— На кого осерчал?

Председатель стучал все сильней, теперь уже по пустому стакану, чтобы звонче было.

— Ишь, засвиристал в свою дудку, — не таясь, произнес Лука.

Станичники повскакали с мест, загрохотали стульями, собрались уходить. Вот тогда-то и поднялся парторг, выбросив вперед руку:

— Товарищи…

Стихло, но не совсем.

— Собрание будем закрывать, или по-другому решаете?

Голос неторопливый, чтобы услышать его, нужна тишина.

— Продолжайте, — обратился он к председателю.

Люди дослушали доклад.

Потом с информацией выступил председатель ревизионной комиссии.

И его время истекло.

— Вопросы будут? — спросил парторг собравшихся.

Задвигался беспокойно Лука, и не успела Анфиса сообразить, что же тот станет сейчас делать, а уж он, привставая, руку тянет к президиуму. Не дождавшись, когда ему разрешат, предложил громко:

— Перейдем к обсуждению! Товарищ председатель до того понятно доложил, что и вопросы ни к чему.

Тишина.

— Ты что, за всех решаешь? — возразил раздраженный председатель, однако тут же согласился. — Пожалуй, верно, чего нам перемалывать время впустую.

И люди запоздало поддержали Луку:

— Факт!

— Говорить будем, известное дело!

— Какие такие вопросы?

Кивнул головой председатель, дал понять, что президиум согласен с их мнением.

— Кто желает первым?

Тишина в зале выжидательная: в самом деле, кто?

— А хотя бы и я!

Анфиса и не сомневалась, что первым начнет именно Лука.

Поднялся он на сцену, прежде чем встать за трибуну, поклонился в пояс станичникам, и ему дружно похлопали, вытащил цветастый платок, утер лоб. Анфиса отметила про себя, уж не шаль ли он прихватил из дома, у дочери их столько…

Посмотрел Лука в зал, как бы желая убедиться, все ли еще сидят на своих местах, не сбежали?

— Станичники, — начал он, — и очередной доклад нашего уважаемого председателя получился округленный, без острых углов, проглядывает в нем коллективный труд, мудрость. Это положительно, хорошо…

По залу пополз смешок, как бы поддержка собравшихся оратору: «Шпарь, Лука, так их!»

И Лука шпарил:

— А я вот в корень дела посмотрел, факты повернул иначе и обнаружил, что гладкость пропала, оголилась оборотная сторона нашего положения. Я имею в виду колхозный рубли. Было время, недалекое время, на пальцах считали копейки, а нынче в бухгалтерии счетные машины завели. Не осуждаю. На плохо другое. Разбогатели, коровники понастроили, механизацию ввели, всякие карусели да елочки, а коровы не желают крутиться на каруселях, словно на ярмарке. Вот и ржавеет карусель. Бог с ним, с железом, да тыщи ржавеют. Наши кровные! А куда председатель смотрит? За что мне уважать его?

В президиуме поднялся Джамбот, пригибаясь, сошел в зал и присоединился к своему звену: ребята продолжали стоять у стены особняком. Задержала на них взгляд Анфиса: настроены решительно, схлестнутся с председателем, сомнений у нее никаких на этот счет.

Видно, сын на собрании не промолчит. А может, он и прав? Нельзя иначе. Ребята поверили председателю и веру свою, может, в землю вложили. И она, земелюшка, поэтому отозвалась. Земля и человек одинаково к доброте чуткие. Или она постарела и не понимает Джамбота? А на сколько она старше сына? Попал он к ней, когда было ей шестнадцать лет… Господи, еще сама ребенок.

— Вопрос к председателю!

От родного голоса Анфиса вздрогнула, поспешно оглянулась: сын мнет ушанку в руках.

— Мы договорились не задавать вопросов, — вкрадчиво произнес председатель.

Джамбот вскинул голову:

— Я не голосовал!

Из зала его поддержали.

— Пускай задает!

— Это же анархия! — гнул свое председатель. — Распорядок-то вами утвержден.

Не дал ему договорить парторг, поднялся с места.

— Задавай вопрос, товарищ Самохвалов!

Анфиса с благодарностью подумала о нем: молодец, сразу показал, чью сторону взял.

— Председатель, ты думаешь сдержать свое слово, что дал моему звену? Землю закрепил, а теперь отобрал? Зачем же огород городили?

Председатель перегнулся через соседа, хотел обратиться к парторгу, но тот отвернулся откровенно. Выпрямился тогда он, ответил:

— В рабочем порядке решим. Вопрос-то частный.

Но его слова не успокоили, в зале раздалось:

— Обезличка!

— Выходит, мы частники?

— Ребята по сто центнеров с гектара взяли!

— От начала до конца сами вырастили.

— Известно, какая польза хозяйству!

— А ну-ка, дорогу.

К сцене пробивался Алексей. Добравшись, выбросил вперед руки, словно желал удержать на месте покатившийся вниз по склону валун, в зале стало тихо.

— Говорим, говорим, а председатель кивает, дело же он не делает. Толочь воду в ступе нам недосуг. — Скрестил по-бабьи руки на выпуклом животе. — Вспомните, станичники… — обратился к людям.

Но в неторопливом голосе говорившего Анфиса не услышала просьбу поддержать его: произносил, как молотом ударял. Председатель с каждым словом Алексея все ниже голову опускал, глаза прятал.

— Вспомните, прошу вас, как мы строго велели правлению нашему организовать комплексные звенья, чтобы, значит, на уборке ты не успел чихнуть, а уж хлеб в амбаре. Было или нет?