Родиной призванные
(Повесть) - Соколов Владимир Н. - Страница 34

— Правильно, — подтвердил Иван. — Тогда поближе к трубе. — И уже другим тоном: — Не страшно ли?

— Немножечко, — тряхнула пышными темными волосами Галина, задерживая взгляд на его лице.

— Не бойся. Бросай мины и уходи. Только не домой, а к Андрею Кабанову. Там у нас вечеринка, разумеется, с разрешения коменданта. Ну а если что случится…

— Ничего не случится. Они привыкли ко мне… Таскаю всякий мусор, тряпье, хлам!.. Случится? Бабушка говорила так: значит, судьба, куда от нее денешься…

Большие глаза Галины наполнились слезами. Невесело было и Жарикову. Он знал: дело очень опасное. Но знал и то, что победа сначала рождается в сердце. Галя в этом смысле подготовлена. И все же ей нужна поддержка.

— Приду тебя встречать… Постарайся побольше напихать в печку дров. Выбирай сухие, чтоб лучше пламенели. Сунь несколько еловых досочек. Они здорово искрами стреляют. Пожалуй, всё! А сейчас иди, отдыхай… В добрый путь, Галинка.

Вскоре после первого допроса Антошенкову снова бросили в подвал. На этот раз ей предъявили совершенно точное обвинение: отпечатки ее пальцев обнаружены на всех документах Поворова, в том числе и на партизанской справке. Пришлось просить время, чтобы вспомнить, как это было. И когда Антошенкову привели на повторный допрос, у нее сложилась новая легенда. Она готова была за нее выдержать любые пытки.

— Что нового? — спросил Черный Глаз, подняв на нее свои колючие глаза.

— Тогда я не знала деталей обвинения.

— Предположим! — перебил он ее.

— Откуда отпечатки? Я читала его документы. Я и шелковку зашивала в пиджак. Что ж тут такого? Ведь шелковка липовая. Поддельная…

— Кто это вам сказал?

— Константин. Мой муж. Шелковку сделал его товарищ из Брянской полиции. Для безопасности, если схватят партизаны. Ведь были же случаи.

— Фамилия этого полицая?

— Я не любопытствовала. Не знаю. Костя не говорил. Это было, помните, когда он ездил в Брянск за цветами.

— Значит, вы по-прежнему утверждаете, что Поворов не имел связи с Данченковым?

— Да, утверждаю. Только подпись на шелковке поддельная. Можете показать ее начальнику полиции.

Анюта все еще верила, что Коржинов поможет ей спастись и поддержит выдуманную ею версию. Действительно, Коржинов не подтвердил подлинность подписи Данченкова, да он ее просто и не знал. Антошенкову выпустили под надзор полиции. Теперь Коржинов каждый день вызывал ее и, угрожая, требовал сожительства.

— Не могу об этом даже помыслить. Люб один Костя. Не нужен больше никто… Не нужен!

— Но его нет! Кто же любит мертвых? — с фальшивой грустью в глазах сказал полицай, подступая к женщине.

— Не подходи!

Коржинов посмотрел на взмокший, заметно поседевший висок Анюты, на капельки пота, обильно выступившие на худом лице, и вдруг почувствовал, как возникает в нем жалость к этой верной своему долгу женщине.

— Ладно… Иди пока… Не того мне надо, — тихо сказал он.

В полдень Анюта вышла из полицейского отделения. Слегка шелестели оставшиеся на деревьях листочки. Она пошла домой, с минуту постояла в палисаднике. Навстречу ей выбежал сын:

— Смотри, мама!

Косым треугольником улетали куда-то на юг журавли. Сердце Анюты защемило.

— Он тоже улетел…

— Кто улетел, мама?

Теплой ладонью коснулась она щеки сына и ласково пояснила:

— Дядя Костя… Наш дядя Костя.

Она пришла в комнату, легла, пытаясь уснуть, чтоб успокоиться от всех этих потрясений. Но чем больше думала о Косте, тем сильнее чувствовала невозможность заснуть. Она целый год была рядом с ним, любила и боролась, старалась не показывать ему своей тревоги, своих страданий, В ней от него зарождалась новая жизнь. Это святое чувство материнства было ее радостью, и тревогой, и печалью. Свекровь загремела ведрами.

— Мать, я сама! — вскочила Анюта. — Я принесу воды!

— Да лежи… Поди, все о нем убиваешься.

Теперь Анюта уже совсем не могла спать. Она пугалась, вздрагивала всем телом, а когда на минуту засыпала — видела Костю. Она говорила Косте, что он мертвый, что его разорвала мина и он лежит в могиле на кладбище в Сергеевке. А он улыбался, целовал ее и тихо шептал: «Что ты, милая! Это неправда! Я жив!»

Анюта просыпалась в слезах и тоскливо думала, что для нее эта война никогда не кончится.

В третьем часу ночи со стороны станции послышался колокольный звон, перешедший в набат. Анюта выбежала на улицу, прислонилась к дереву. Это было старое, развесистое дерево, под которым они с Костей дали клятву на верность. Вспомнив об этом, она снова зарыдала.

— Казарма в Дубровке горит… — осадив лошадь, крикнул ей брат. — Иди домой. Видишь — тревога!

Вечером, на другой день после встречи с Жариковым, Галя положила в корзину с бельем две мины. Она часто брала домой для стирки белье у немцев, ее приход в казарму не вызвал никаких подозрений. Но как подняться на чердак, когда возле лестницы расхаживают солдаты? Оставался все тот же выход: собрать бутылки, стеклянные банки и на глазах у фельдфебеля подняться по лестнице вровень с потолком и вместе с бутылками бросить к дымоходу мины. А если одна из них попадет в проход дымохода и окажется в топке, полыхающей огнем? Взрыв! И тогда… Нет, этого не должно случиться.

И тут у нее возник другой план. Вечер серый. Моросит дождик. Где сушить белье? Она спокойно залезет на чердак и развесит его там. Она знает: у дымохода, между двумя балками, можно хорошо заложить мины.

В казарме было многолюдно. Офицер в новом кожаном пальто, собрав вокруг себя солдат, весело рассказывал о каких-то событиях на фронте. Часто звучали слова «Сталинград», «Волга», «Нах Москау». Галя знала, что гитлеровские армии наступают в районе Сталинграда.

После беседы один из солдат заиграл на губной гармошке. Его лицо выражало радость и довольство.

«Ну, гады, доиграетесь. Покажу вам Москау», — подумала Галина. Как ни мала была ее цель — поджечь казарму, — она, стремясь к ней, находилась в состоянии душевного напряжения и отчетливо чувствовала свою причастность к тем делам, которые вершили советские воины в степях Сталинграда. Это помогало ей смириться с похабщиной солдат, со свинством фельдфебеля, который ежедневно, не стесняясь девушек, купался в бочке, раздеваясь догола.

— Ти есть дикая девка! — говорил он уборщице, и обижаться было бессмысленно.

Фашист говорил все это с полной уверенностью в естественности происходящего: унижение русских оккупанты считали природным правом «расы господ».

— Ти ступайт туда! — показал фельдфебель вверх, когда она подняла ногу на чердачную лестницу.

— Белье! Во! Белье! — кивнула на корзину, прижимая ее к лестнице.

— Курт хочет туда! — ткнул гитлеровец пальцем на темневший в потолке лаз. — Туда, Галя-Катюша. Курт хочет либе…

Галя не на шутку испугалась и вдруг подумала о том, что он может испортить все дело. Она полезла было на чердак, но Курт бросился следом.

— На, держи в таком разе.

— О-о! — крякнул фашист, с трудом удерживая корзину.

— Я тебе вот так, так! — прицелилась пальцами, давая понять, что вцепится в лицо.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы фельдфебель не позвал солдата. Курт поспешно поставил ношу и выскочил на улицу.

На чердаке Галя первым делом достала мины и заложила их. Одну — у самого дымохода, другую — ближе к выходу, между двух балок, и засыпала их старыми, потемневшими стружками.

Она вышла из казармы и встретила Жарикова. Галя все еще волновалась. Этот нахальный Курт… Но теперь она на каждом шагу чувствовала сильное, ободряющее пожатие руки Ивана. Вот и садик. Терпкий аромат мяты и укропа пьянил Галю, у которой и без того кружилась голова от пережитого. На старых липах попискивала стайка дроздов. Дождик скоро перестал. Потянуло холодком: где-то далеко-далеко шла зима, гнавшая на юг птичьи стаи.