Родиной призванные
(Повесть) - Соколов Владимир Н. - Страница 21

«Вот таким бы образом и другие самолеты», — ликуя, подумал он.

Мимо полицейского отделения пронеслась санитарная машина, а вслед за ней — грузовик с внутренней охраной.

«Напрасно. После такого взрыва и косточек не соберете», — сказал он про себя, а для вида помахал ладонью солдатам, заметив среди них нескольких поляков.

— Пафаров… Гут, гут, — встретил его чех Робличка.

И указал на черное облачко, тихо плывшее по безветренному небу. Возможно, это облачко — все, что осталось от тяжелого бомбардировщика.

Поворов давно присматривался к полякам и чеху-ефрейтору. Прачка Аня Морозова с ними познакомилась, а что из этого получится, покажет время. Торопиться, пожалуй, не следует. А как быть сегодня? Одна надежда — договориться с Махором о вечеринке. В любое время — днем, ночью, утром или вечером — полицай не откажется от предложения выпить и погулять. Такая у него натура. Начальство считает, что он — законченный алкоголик. А вот Поворов не верит в это. Бывают дни, когда Махор в рот ни капли водки не берет. Поворов доложил своему начальнику, что идет в Радичи договориться с врачом Митрачковой о прививках против тифа.

— Поменьше шляйся к Митрачковой… — сказал ему Коржинов. — Не нравится мне она. Больно любопытна. А по бабьему делу — сущая недотрога… Ну да обломаем. Не таких приходилось.

Начальник не знал о родственных связях Поворова с Митрачковой, и это было к лучшему. Так-то спокойнее для обоих.

Подходя к больнице, Поворов заметил много саночек-волокуш и всего только одну, с выпирающими ребрами, лошадь. В саночках, привязанный обрывками веревки и закутанный в старье, сидел мальчик лет семи. Все его лицо было обметано гноящимися болячками. Увидев полицейского с винтовкой, мальчик тихо захныкал.

— Где мамка? — спросил Поворов.

— Мамки нет… Бабушка там. Мамка удавилась…

Поворов положил в слабую, бледную ручонку кусочек сахара, от чего мальчик еще громче захныкал. — Мамка удавилась, — плакал он, растирая кулачком слезы.

В коридоре стояли, сидели, лежали больные. Единственная санитарка, она же сестра, Дарья приглашала больных, выводила их из кабинета, выдавала лекарства, мерила температуру, перевязывала раны.

— А, Костя! Проходи, проходи. Ружо-то дай мне… Я покамест уберу.

Вышла из кабинета Митрачкова. Рука ее при пожатии была спокойной и сильной.

— Заходите и раздевайтесь! — пригласила она.

— Да ты что? В самом деле? — сказал он в кабинете.

— Да… Видел, сколько глаз смотрели на тебя? Все ли свои?.. Все ли добрые и честные? А так все как положено. Полицейский пришел на прием. Вне очереди.

Поворов кратко изложил суть дела.

— Я сегодня же принесу в квартиру Махора самогон. О закуске пусть сам побеспокоится. Зацепка одна — у Нинки день рождения. А теперь дай мне освобождение на два дня. Итак, завтра в десять ноль-ноль… Добыть «языка» — таков приказ. — Поворов посмотрел на часы. — Мне пора в Дубровку, без помощи Сергутина не обойтись.

— Счастливого пути, — с грустью в голосе пожелала ему Митрачкова.

Пройдя немного в сторону Дубровки, Костя стал голосовать. Несколько загруженных машин пронеслось мимо. Остановилась машина со знаком Красного Креста на боку. Из кабины высунулся гитлеровец, сидевший рядом с шофером.

— Что тебе? — спросил он.

— Подвезите до Дубровки, — совсем не просительно сказал Поворов, поясняя сказанное жестами, и протянул офицеру удостоверение.

Офицер внимательно посмотрел бумагу и указал на кузов.

В Дубровку Поворов притопал напрасно, Сергутина не застал: главный мельник отправился в Алешню. Невесело было по мерзлым, заснеженным дорогам догонять товарища. Солнце, как усталая птица, низко тянулось вдаль, и его холодные лучи порой слепили глаза, В голову лезла тревожная мысль: «Как захватить „языка“?»

Но и в Алешне Сергутина не оказалось, он уехал в Рябчи, на мельницу. Там и встретились.

— К тебе я. Дело важное. — Поворов отвел Сергутина подальше от мельницы и поведал о замысле с «языком».

— Завтра в десять вечера?

— Да. Только приезжай на розвальнях. Кое-где, может, целиной придется. За Десной тебя встретят. Надеюсь, знаешь, где живет Махор?

— Как не знать.

С раннего детства родители внушали Нинке, что главное в человеке — совесть и труд. Без этого человек гол и пуст. Батя говорил: «Трудись, дочка, блюди себя. Без этого не жди в жизни добра».

И снова вспомнилось… «О, русская Афродита», — воскликнул офицер, когда истерзанную девушку принесли на плащ-палатке к машине. Он как зачарованный смотрел на нее, на ее бледное лицо, на ручейки длинных волос, стекающие по плечам, и все говорил: «Чудо… Красота…»

Нину привезли в Рославль, вылечили, и оттуда попала она с офицером-эсэсовцем на станцию Олсуфьево. Здесь, вдали от фронта, фашисты устраивали дикие оргии. Вот из этого ада и выкупил Нину у пьяного офицера полицай Махор. Отдал за нее часы золотые и перстенек. Теперь она жила с ним. Жила тихо, избегая людей, жила с одной мечтой — вредить врагам, а если придется умереть, так что ж, лучше смерть…

Когда завлекли на гулянку переводчика-ефрейтора, Нинка лежала на кровати и ласково гладила под подушкой холодный ствол пистолета.

— Я убью его!

— Не вздумай! — сказал ей Поворов. — Если хочешь сделать доброе дело, постарайся быть веселой, ласковой, завлекательной.

Нинка ревниво вскинула на него свои чудесные глаза.

— А разве я не завлекательна?

В самый разгар вечеринки, когда Махор был уже совсем пьян, появился еще один гость.

— А кто это? — спросила Нинка.

— Немец. Солдат. Сопровождать будет ефрейтора.

Под губную гармошку Нинка медленно и плавно поплыла как белая лебедь. Одетая в черную юбку из сатина и белую вышитую кофту, она была хороша. Тщательно, благоговейно исполнила девичий танец — ни одного некрасивого, резкого, лишнего движения. Ефрейтор смотрел в немом и почтительном восхищении. Нинка подошла к столу, налила кружку шнапса и, приплясывая и распевая —

низко поклонившись, подала водку фрицу.

— Рус, гут, гут!.. — закивал тот.

А Нинка опять, словно ошалелая, залилась:

И, закидывая голову и горячо вздыхая: «Ой, дадут… Ой, дадут…» — помогла ефрейтору опрокинуть в горло все содержимое кружки. Фашист попытался обнять женщину. Однако Нинка легко выпорхнула из его рук и снова пустилась в пляс.

— Ах, Костя! Шпарь нашу, камаринскую…

Она принялась топать, кружиться, извиваться, хлопать ладошками по бедрам, теперь это была пляска непокорности, вызова, отваги. Она кружила гитлеровца, пока тот не плюхнулся тяжелым мешком возле печки.

— Ты очумела, замолчи!.. Твое «Ох» душу раздирает.

— Кось!.. Не бось… Это я фрица проверяю. Видишь, лежит, как пехтерь с сеном. И тот вон хорош, — указала на солдата, что сидел в темном углу. — Давай я тебя поцелую.

Через несколько минут постучал Сергутин. У крыльца стояли розвальни, а в упряжке — сытый вороной мерин. Костя и Сафронов вынесли ефрейтора.

— Гут… Гут! — бормотал он, когда его укрывали мягкой дерюжкой.

За Десной Сергутин передал гитлеровца партизанам Жуковского отряда, а те к утру доставили его в отряд Шестакова. Там срочно вызвали самолет и отправили пленного за линию фронта.

Назавтра обнаружилось исчезновение переводчика. Больше всех волновался Отто Геллер. Мильх был его подчиненным, и гестаповцы имели полное право обвинить Геллера. Тот припомнил немаловажное обстоятельство: ефрейтор близко был знаком с Поворовым. Припомнил, но в разговоре с Вернером умолчал об этом. Гестаповцы все же докопались, что Мильх был у Махора. Но полицейский показывал одно: был совершенно пьян и не помнит, куда и когда ушел переводчик.