Родиной призванные
(Повесть) - Соколов Владимир Н. - Страница 13

Совсем стемнело, и парни собрались за Десну. Ноги у них опухли от долгой, тяжелой ходьбы. После того как их распарили, и вовсе не лезли в старые кирзовые сапоги. Надя куда-то вышла и вскоре принесла две пары валенок в резиновой союзке. То-то была радость! Тошка вышла на улицу в шали, укуталась так, что одни глаза блестели. Совсем стемнело, и поземка тихими, рваными потоками текла по деревне, прибивая мелкие снежинки к завалинкам и заборам. Девчонка вывела ребят из села и показала им едва приметный след.

— Всё этим следом. Не сбейтесь только! До самой реки всё этим следом.

После ухода ребят в Дубровке и окрестных селах белели листовки на заборах, телеграфных столбах и даже на домах, где жили полицейские и старосты. Короткие, выразительные слова призывали мстить оккупантам. В тот же день подпольщики размножили листовки и разными путями отправили их по деревням.

В приемной начальника управы Кушнева грязно и накурено так, что сквозь табачный дым едва просматривались лица. Все стулья и табуретки были заняты, и Надя остановилась у дверей.

— Что ты голопятым ходишь, без ног останешься, — ворчал Митракович.

— А кто обувку починит? На всю округу ни одного сапожника! Обезручило село, — сокрушался усатый староста.

Надя знала от Поворова, что Митракович поставлен на пост старосты партизанами, и тепло поздоровалась с учителем.

Усатый заговорил глухо:

— Вот она, правда! Людей-то раз, два и обчелся. Верно, и вы мерзнете? К школам дров не подвезли. Бабы да ребятишки по хатам нетопленым ютятся. Ума не приложу, что делать. А весна придет, немцы хлеба потребуют. Пахать, сеять заставят. Я и сам понимаю, грех земле холостой лежать, а чем засевать?

Митракович внимательно посмотрел на Надю.

Усатый меж тем продолжал:

— Вот и дождались… Вчерась зашел в столовую, так мне — коленкой под зад. «Нур фюр дойче!» — кричат. А черт его знает, что это за «Нур-фюр».

— Это значит — «Только для немцев». А ты, худой да рябой, лезешь туда же… Вот тебе и дали.

Двери открылись, вошел Рылин и скомандовал:

— Господа!.. Но, но, но! Спокойнее. По одному.

У дверей стояли автоматчики. Они острым взглядом ощупывали каждого.

— Фрау Митрачкова! Битте, — подвигая свой стул, сказал Грабарь, а сам сел на табуретке рядом.

Надя впервые так близко видела фашистских офицеров. Вот они, несущие в лапах своих смерть без суда и права. Псы сторожевые. «Проказу бы на них, чтоб гнили живьем да выли от бешенства и боли», — подумала гневно.

— Господа! — захрипел гитлеровец.

Все снова вскочили.

— Садитесь. Чего дергаетесь? — сказал Грабарь и обратился к немцам заискивающе: — Господин обер-лейтенант, прошу…

Офицер заговорил о необходимости в срок, не далее как к рождеству, собрать все денежные и натуральные налоги. Требовал жестоких мер к тем, кто не уважает приказы рейха. Жаловался на пьянство среди старост и полицаев. Угрожал арестами и телесными наказаниями. Говорил он так, словно у него в горле клокотал кипяток. Надя старалась без переводчика уловить содержание речи обера. Какая жестокая простота! Давай хлеб. Давай мясо и сало. Давай яйца. Давай теплые вещи: шубы, полушубки, валенки, шапки. «Обер-давай» закончил речь словами:

— Аллес фюр дойчланд![1]

Эту фразу Надя уже читала на кузовах грузовиков, на вагонах и платформах и даже на рукоятках кинжалов. Речь обера, пропитанная ядом человеконенавистничества, давила сердца, тревожила разум. «Хоть бы детский плач и стон старых услыхали, что ли! — думала Митрачкова. — Мертвеют города и села. Давно ли жизнь кипела в этом районе, издревле славном голубыми льнами, вишневыми садами. Все гибнет — нет больше льна, нет ржаного поля, нет улыбок на лицах людей… Эти орды — из земли Гете, Бетховена! Нет больше повелителя музыки, нет царя поэзии. Нет музыки, ист мысли. Одно слово хрипит горло: „Давай! Давай!“».

— Все ясно! — сказал начальник управы. — Сроки названы. Какие продукты доставить, вам известно. За неисполнение — тюрьма. За усердие — командировка в Германию. — Слово «командировка» он произнес иронично.

Кушнев улыбался: «Накачка произведена. Пусть только попробуют не выполнить». — Ясно? — повторил он.

— Нет, — прозвучал голос Митрачковой.

Чеканя каждое слово, она сказала по-немецки, что ей не все понятно. Как, например, лечить больных, бороться с тифом, когда нет медикаментов, люди голодают, а солдаты часто забирают последние крохи хлеба.

Немец посмотрел на нее с удивлением, потом спросил, как она, владеющая языком великой нации, а значит, человек культурный, посмела так бестактно, клеветнически оценивать поведение солдат великой армии.

Обер-лейтенант не собирался, видимо, тратить время на объяснения. Он смотрел на женщину со злобным ожиданием.

— Я доктор! — твердо продолжала Надя. — Пришла работать в родном краю, где вы устанавливаете новый порядок. Мне очень хочется, чтобы был порядок. Я не могу работать без лекарств и бинтов, без пищи и дров. Всего три месяца вы здесь, но уже голод, тиф, смерть. Прошу выдавать жителям поселка хотя бы немного хлеба. Прошу лекарств, мыла. Кругом болезни. Это опасно. Это беда, страшная беда!

Слова молодого врача удивили гитлеровцев. Во всяком случае выражение озабоченности появилось на их лицах. Обер-лейтенант потер лысину и уже спокойнее сказал:

— Я постараюсь помочь доктору. — Он даже попытался улыбнуться, но мышцы лица не слушались: видно, не прошла еще глубоко засевшая в нем неприязнь к русским.

— Помочь, нужно помочь, — раздалось несколько дружных голосов.

Дверь с треском отворилась, и в кабинет вбежал солдат в брезентовом плаще, в каске. Сапоги его чуть ли не по колено были испачканы глиной. По лицу струйками стекал пот. Из-под плаща виднелись мокрые брюки. Заметно было, что он переходил речку или болото вброд.

— Бандиты! — Солдат закашлялся, а все сидевшие в кабинете вскочили.

Надя увидела, что лицо Рылина налилось белизной.

— Где бандиты? Где? — дрожащим голосом спросил он.

— Там… Рогнедино!.. Там! — ответил солдат.

Обер, не теряя самообладания, но все же с заметным волнением сказал:

— Разговор закончен. Вы свободны.

Когда все вышли, процедил сквозь зубы:

— Как вы смели в присутствии русских показать свой страх? Мальчишка, а не солдат!

— Господин обер-лейтенант, наш отряд уничтожен. Я чудом остался жив.

Обер подошел к телефону:

— Комендатура!.. Объявите тревогу. Сообщите в Сещу. В районе Рогнедино — банда.

Выйдя на улицу, Надя вздрогнула от воя сирен. Тихо спросила Сергутина:

— Значит, партизаны действуют совсем рядом?

— Разумеется. Это наши — дубровские, Жуковские. Вот так! Смотри-ка, быстро смылась управская гвардия под защиту коменданта. Хороша управа. Только и держатся на штыках. Я хочу к Поворову съездить. Да и вас подвезу.

Коменданту донесли, что в доме главного мельника часто собираются люди. Он вызвал Сергутина и предупредил, что по закону военного времени собираться в одном доме по нескольку человек запрещено.

— Я это понимаю. Страсть меня съедает… Шахматы. Ну а как без болельщиков?

— Шахматы? О-о. Карашо! — радостно воскликнул Пфуль. — Не будем говорить больше на этот тема. Ти, — продолжал он, — делай мне много посылок фатерланд. — Пфуль умолк, и несколько мгновений оба смотрели молча друг на друга. — A-а!.. Не понимай? Посылка. Сале. Яйки, масьло. Я не знай всех слоф. Посылка. Большая. Карашо?

— Хорошо, — согласился Сергутин. — Постараюсь собрать вам большую посылку.

— Ошень карашо. Вы будете играть в шахматы, примите меня как ваш покрофитель.

Придя домой, Сергутин послал сынишку к алешинскому старосте — Митраковичу, и тот подготовил продукты.

Пфуль обрадовался, но тут же сообщил Сергутину, что между Рогнединой и Дубровкой какие-то бандиты угнали в лес две повозки с рождественскими посылками, собранными в деревнях. Вместе с подводами исчезли два солдата, а недалеко от овражка, где произошло нападение, обнаружен под кучей хвороста труп полицейского. Сергутин выразил сожаление.