Предпоследняя истина - Дик Филип Киндред - Страница 21

• Предыдущая
• 21/52
• Следующая

Монада хотела, чтобы я понял, что напрасно беспокоюсь о качестве моей работы. Слишком уж беспокоюсь, потому что во всей нашей работе, с самого ее начала, имеются недостатки. Когда ты, и я, и все остальные собираемся что-либо фальсифицировать, то рано или поздно наверняка допустим ошибку.

— Да, — кивнула она, — мы обыкновенные смертные. Мы не совершенны.

— Но странное дело, — продолжал Адамс. — О Лантано этого не скажешь.

Он меня просто испугал, и теперь я понимаю, почему. Он не такой как мы. Он — безупречен, или, по крайней мере, может таковым стать. Как это у него получается? Может быть, он не человек?

— Бог его знает, — нервно ответила Коллин.

— Не говори так, — сказал он, — почему-то мне бы не хотелось поминать всуе Бога из-за Дэвида Лантано.

Может быть, вся штука в том, думал он, что человек этот столь близок к силам, которые вызывают смерть. Ведь он живет в «горячей зоне» и это, убивая его, одновременно наделяет какой-то волшебной силой.

Он снова задумался о том, что смертен и что человек может существовать лишь благодаря шаткому равновесию биохимических ингредиентов.

Но Дэвид Лантано научился жить в самом эпицентре враждебных человеку сил и даже получать от этого выгоду. Как это ему удается? «У Лантано, подумал он, — есть право пользоваться чем-то таким, что нам недоступно. Я бы очень хотел узнать, как он этого достигает, я бы тоже хотел этому научиться».

Коллин он сказал:

— Я уже усвоил тот урок, который мне должны были преподнести документальные фильмы, сделанные в 1982 году, и могу закончить просмотр. Он поднялся, собрал кассеты. — А усвоил я вот что: сегодня утром я услышал и увидел материалы, представленные двадцатидвухлетним йенсенистом. И почувствовал страх. А потом просмотрел эти два варианта, и понял, что…

Она терпеливо, как мать, ждала, что он скажет.

— Даже Фишер, — продолжал он, — самый великий из нас, не составил бы конкуренцию Дэвиду Лантано.

Это он понял наверняка, но он не знал, по крайней мере пока, что это значит.

Однако у него было предчувствие. Вскоре и ему, и всем без исключения йенсенистам, включая самом Броза, предстоит это узнать.

Сверхчувствительный прибор, действующий по принципу гидролокатора и закрепленный на его костюме, представлявшем собой нечто среднее между униформой подводника и одеждой геолога, подсказал Николасу Сент-Джеймсу, который продолжал усердно работать портативной землеройкой, что он находится совсем близко от поверхности земли.

Он остановил землеройку и попытался хоть немного собраться с мыслями.

Потому что понимал — через пятнадцать минут он доберется до поверхности, и его засекут.

Ему совершенно не хотелось превращаться в дичь, и мысль об этом его, мягко говоря, не радовала.

И охотиться за ним станут созданные людьми сложнейшие машины, собранные из тысяч предельно точных микрокомпонентов, снабженных обратной связью, системами поддержки, сверхчувствительными датчиками и, по сути дела, вечными источниками энергии, делающими их совершенно автономными. И вся эта мощь направлена будет на то, чтобы выявить основной признак жизни — тепло.

Горькая правда заключалась именно в этом: все живое становилось объектом внимания; такова была ситуация на поверхности земли, и он должен быть к этому готов, потому что придется хитрить и спасаться бегством.

Сражаться он не может. Победить никаких шансов нет. Или убежать, ускользнуть, или погибнуть. И спасаться бегством ему придется с той самой минуты, как он выйдет на поверхность. И хотя пока еще он находился в душном, темном тоннеле и вдыхал консервированный воздух, ухватившись из последних сил за ввинченные в стенку тоннеля крюки, он подумал, что, вероятно, уже опоздал.

Вполне вероятно, что его уже засекли. Его могла выдать вибрация износившейся, перегретой землеройки, готовой в любой момент выйти из строя. Или его дыхание. Или — какое кощунственное, порочное отношение к самому источнику жизни — тепло его тела могло включить самоходную мину (он видел их по телевизору), и мина уже снялась с места, где, никому не видимая под слоем земли, дожидалась свою жертву. И вот она уже пробирается через развалины, покрывающие Землю как мусор, оставленный после ночной вакханалии психопатов-гигантов. И ползет, чтобы встретиться с ним именно в том месте, где он выйдет на поверхность. Верх совершенства, подумалось ему, в достижении единства времени и места, в сближении меня и ее. В совмещении координат и усилий его — и мины.

Он был уверен, что она его поджидает. Вполне уверен в этом еще тогда, когда только вошел в тоннель, который тут же наглухо заделали снизу.

— Вас, активистов, вас, комитетчиков, — сказал он, — вас бы сейчас сюда!

Кислородная маска приглушила его голос, он почти не слышал себя. Я хотел бы, чтобы Нюнс меня остановил, подумал он. Откуда я мог знать, что мне будет так страшно?

Наверное, нужен какой-то толчок, продолжал он размышлять, который спровоцировал бы психотическую паранойю. Например, ощущение, что за тобой наблюдают. Это, решил он, наиболее неприятное из всех пережитых им когда-либо чувств, даже страх не так гадок: чувство уязвимости при всеобщем внимании полностью подавляет человека и совершенно непереносимо.

Он снова включил землеройку, она зарычала и снова начала рыть; камни и грунт расступались перед ней, превращаясь в пыль или энергию под воздействием огня или того, что она с ним делала, из задней части землеройки высыпалась только зола — вот во что землеройка превращала все, что встречалось у нее на пути. Все остальное потреблялось ее механизмом и, таким образом, тоннель за его спиной не заполнялся отходами.

Следовательно — он мог возвратиться назад.

Но он этого не сделал. Он продолжал вгрызаться в землю.

Миниатюрный радиотелефон, по которому он мог переговариваться с членами комитета в «Том Микс», ожил:

— Алло, Президент Сент-Джеймс, с вами все в порядке? Мы уже ждем целый час, а вы все молчите.

Он ответил:

— Единственное, что я хочу вам сказать…

Он заставил себя замолчать. Для чего произносить это вслух? Для них это выражение не новость, а избранный Президент, даже если это всего лишь Президент подземного убежища, не употребляет на публике подобные выражения. Он продолжал рыть. Телефон молчал. Они поняли его без слов.

Через десять минут он увидел свет, груда камней, грунта и корней обрушилась вниз, ударила его по лицу, и хотя он был в защитных очках и маске, а голова была защищена мощным шлемом, он съежился. Солнечный свет.

Такой яркий, что он почувствовал к нему отвращение. Он посмотрел вверх.

Солнечный свет. Смена дня и ночи. Опять. Как пятнадцать лет назад. Если бы я умел молиться, я бы помолился. Помолился богу Солнца о том, чтобы вид бога Солнца, древнейшего из богов, не стал предвестником смерти. И чтобы я прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как день сменяется ночью. И все не закончилось бы одним жадным, мимолетным взглядом.

— Я на поверхности, — сказал Николас в радиотелефон.

Ответа не последовало. Возможно, села батарейка, впрочем, лампочка на шлеме продолжала гореть, хотя при дневном свете казалась тусклой. Он яростно встряхнул радиотелефон, в этот момент ему казалось важнее суметь возвратиться обратно в убежище, чем двигаться вперед. О Боже, подумал он, моя жена, мой брат, мой народ. Я отрезан от них.

Ему отчаянно захотелось начать карабкаться вниз по тоннелю, он испытывал панический ужас жука, лежащего на спине и беспомощно размахивающего лапками. Он выбросил из тоннеля несколько горстей земли и камней. От его движений мелкие камешки и песок посыпались вниз, а он, наконец, заставил себя на четвереньках выбраться из тоннеля и вцепиться в липкую, плоскую, бескрайнюю поверхность земли. И он приник к ней, вжался в нее, словно хотел оставить на ней отпечаток всего тела. Я оставлю свой след, мелькнула у него дикая мысль. Вмятина размером с человека. Она сохранится даже тогда, когда меня уже не будет в живых.

• Предыдущая
• 21/52
• Следующая