Волшебное слово
(Сказки) - Белов Василий Иванович - Страница 2

На смысловых противоречиях пословиц и поговорок основана «Сказка о нужде, о счастии и о правде», а в «Сказке о кладах» приводятся едва ли не все пословицы, поговорки, присловья и поверья о кладах и кладоискателях. Эту сказку Владимира Даля интересно сравнить с «Заколдованным местом», завершающим вторую часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Повесть Гоголя тоже основана на народных легендах и сказках о заколдованных, «обморочных» местах.

Правда, иной раз может показаться, что Владимир Даль слишком уж перенасыщает свои сказки пословицами и поговорками, не соблюдает некой меры, а потому сказки его выглядят несколько искусственными. Но это не так. Прочитайте подлинные фольклорные записи выдающегося сказочника прошлого века Абрама Новопольцева, и вы убедитесь, что Владимир Даль воссоздавал именно реальный образ народного сказочника-балагура, скомороха. Да и самая обыденная, бытовая речь народа бывает точно так же унизана пословицами и поговорками. Вот, например, документальная запись разговора знаменитой «народной поэтессы» Ирины Федосовой со своим мужем. «Интересно, — отмечает собиратель Е. В. Барсов, — когда она ласкает своего мужа, но еще интереснее, когда она начинает бранить его: благоверный ее любит выпить: „Волыглаз (большеглазый) ты эдакой! Спородила меня мама, да не приняла яма. И черт меня понес за тебя. Почет ли в тебе, прибыль ли в тебе, разум ли в тебе? Живешь доле, греха боле. Яков! Помни, каков ты! Умрет пьяница, тридцать лет дух не выходит; не тихо мерная милостыня, не земные поклоны, ничто ему не помогает: пьянство души потопление, семейству разорение. Смотри, Яков, что гренешь, то и хлебнешь. Полно шавить (баловать): на огонь да на пропой казны не наполнишь. Нет, уж видно, с пьяным, с упрямым пива не сваришь, а сваришь, так не выпьешь: лапой гладит, а другой в щеку ладит; нет разума под кожей, не будет на коже. Вот уж торговала я в лавочке, да вышла с палочкой; за добрым мужем, как за городом, за худым мужем и огородбища нет; есть за кем реке брести да мешок нести. Из чину в чин, а домой ни с чим“».

Это, повторяю, запись самого обыкновенного бытового разговора, более того — семейной ругани. Сказочники же были подлинными художниками слова, их мастерство как раз и заключалось в том, что они не просто пересказывали известные сказочные сюжеты, а каждый раз создавали новые необыкновенные узоры, плели словесную вязь.

Сказки казака Луганского внесли в русскую литературу новый стилевой прием, с них начинается так называемая сказовая проза, которая в дальнейшем найдет блестящее воплощение в сказах Н. С. Лескова и П. П. Бажова. Владимир Даль был первым, кто привнес в литературу эту живую стихию народного языка, его «русское раздолье».

Такого рода демократизация языка неизменно влекла за собой демократизацию самой литературы — в ней появились новые фольклорные темы, сюжеты, образы героев. Немалой популярностью пользовались у читателей всевозможные переводные и отечественные «романы ужасов», среди которых был, например, «Вампир», приписываемый Байрону (он вышел в 1828 году в Москве в переводе и с комментариями П. В. Киреевского), «Искуситель» Загоскина, «Черная женщина» Греча и другие произведения так называемой «неистовой» школы европейского и русского романтизма, широко использовавшей фантастику и демонологию народных сказок, поверий, легенд. В «Русалке», «Женихе» Пушкина, в «Страшной мести» Гоголя, в «Оборотне» и «Сказке о Никите Вдовиниче» Ореста Сомова, в «Аленьком цветочке» С. Т. Аксакова нетрудно узнать черты народных «страшилок».

Литература «ужасов» довольно быстро насытила воображение. Гораздо серьезнее оказалось обращение к народной сатире. Сказки писателей приобретали порой столь острое социальное звучание, что публикация их становилась небезопасной для автора. Так произошло в 1832 году с «пятком первым» сказок казака Луганского, запрещенных и изъятых цензурой. Последовал высочайший указ «арестовать сочинителя и взять его бумаги для рассмотрения». И Владимир Даль был арестован, его рукописи изъяты «для рассмотрения».

Впрочем, многие сказки, в том числе пушкинская «Сказка о попе и о работнике его Балде», так и не опубликованная при жизни поэта, казались недопустимыми, кощунственными не только власть имущим, но и литературным эстетам, охранявшим устои «изящной» словесности. «Признаюсь откровенно, — писал в 1834 году о Владимире Дале и Александре Вельтмане О. Сеньковский (он же — Барон Брамбеус), — я не признаю изящности этой кабачной литературы, на которую наши Вальтер-Скотты так падки… Нет сомнения, что можно иногда вводить в повесть просторечие; но всему мерою должны быть разборчивый вкус и верное чувство изящного: а в этом грубом, сыромятном каляканье я не вижу даже искусства!»

Но ни Владимир Даль, ни Александр Вельтман не прислушались к советам одного из самых влиятельных литературных магнатов своего времени, они упорно продолжали вводить в свои произведения «сыромятное каляканье». В сказках-романах Александра Вельтмана «Кощей бессмертный. Былина старого времени» (1833), «Светославич, вражий питомец. Диво времен Красного Солнца Владимира» (1835) причудливо переплетались литературные и внелитературные стили, историческая действительность — с фантастикой, сказочные герои — с реальными. Александр Вельтман тоже пытался «выучиться говорить по-русски и не в сказке», расширить жанровые и стилевые возможности литературы.

Пройдут десятилетия, и те же самые «вечные» проблемы будет заново решать Лев Толстой. Уже создав «Войну и мир» и «Анну Каренину», великий писатель придет к отрицанию литературного языка. «К другому языку и приемам (он же и случился народным) влекут мечты невольные», — признается он. Н. Н. Страхов сообщит в письме к Н. Я. Данилевскому от 23 сентября 1879 года о «занятиях» Толстого в этот период духовного кризиса и исканий: «Однажды он повел меня и показал, что он делает между прочим. Он выходит на шоссе (четверть версты от дома) и сейчас же находит в нем богомолок и богомольцев. С ними начинаются разговоры и, если попадаются хорошие экземпляры и сам он в духе, он выслушивает удивительные рассказы». А заканчивается это письмо знаменательными словами: «Он стал удивительно чувствовать красоту народного языка и каждый день делает открытия новых слов и оборотов, каждый день все больше бранит наш литературный язык, называя его не русским, а испанским. Все это, уверен, даст богатые плоды».

В Записных книжках Толстого 1879 года — десятки, сотни услышанных им слов, фраз, «языковых заготовок», которые войдут потом в его произведения. Есть среди них и такая запись: «Олонецкой губернии былинщик. Пел былину Иван Грозного…» Речь идет о первом знакомстве Толстого с олонецким сказителем Василием Петровичем Щеголенком, которое произошло 5 апреля 1879 года в Москве у собирателя Е. В. Барсова. Позднее Барсов расскажет об этой встрече писателя с народным сказителем: «Просидел тогда Толстой у меня до поздней ночи. Толстой так увлекся сказами и былинами Щеголенка, что пригласил его к себе, и он, уже совсем старый, — ему тогда было под восемьдесят, — прогостил у Толстого месяца три».

В воспоминаниях сына писателя Ильи Львовича сохранилось довольно подробное описание пребывания олонецкого сказителя в Ясной Поляне. Есть в них и такая деталь: «Папа слушал его с особенным интересом, каждый день заставлял рассказывать его что-нибудь новое, и у Петровича всегда что-нибудь находилось. Он был неистощим».

Эти рассказы Щеголенка тоже сохранились в Записных книжках Толстого 1879 года, именно на их основе он начал создавать свой цикл «народных рассказов».

«Чем люди живы» — первое произведение нового цикла. В основе рассказа — легенда «Архангел», услышанная и записанная Толстым от сказителя Щеголенка. «Два старика» — рассказ из этого же цикла. И он тоже создан на основе легенды, записанной от олонецкого сказителя. «Три старца» — еще один из «народных рассказов» Толстого (их всего двадцать два). И он тоже создан по легенде, услышанной и записанной от Щеголенка.