...И помни обо мне
(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 7

— О да! — Супруга в экстазе стискивала на груди руки.

— Но если я буду проявлять мягкость, это будет понято как слабость. Меня перестанут уважать. Для их же пользы приходится делать внушения. Не все это ценят, к сожалению. Некоторые даже осуждают. Возьми ты Сергея Ивановича. Умный человек, отец у него сенатор, а как начнет размусоливать про всякую гуманность и прочее, сразу и видишь — дурак и больше ничего. Но мне-то каково, если все мои заботы встречаются в штыки. Мне этак обидно и горько.

— Ты бы поберег себя, Густав Иванович! Один ты у нас кормилец и защитник.

Гебель выпил три чарки анисовой, закусил пирогами с капустой и крольчатиной, потом пил чай с вареньем и ел пампушки с творогом, выкурил трубку и пораньше лег спать. Назавтра предстоял хлопотливый день…

Утро выдалось ненастное, смурное. Маленький деревянный Васильков-город еще ниже ссутулился под пасмурным небом. Жался от пронизывающего ветра ближе к центру. На площади с утра выстроился Черниговский полк. Хмурые лица, перешептывания. Присяга новому царю — вроде праздник, а радости особой не видать. Трухин важно надувал щеки, бросал на строй строгие взгляды. Анастасий Кузьмин, оборотясь к своей роте, сказал негромко:

— Боров-то красномордый с утра нагрузился.

— Ему надоть, он без смазки околеет!

Вольница. Того гляди, загогочут враз, сомнут порядок. Появился Гебель, защелкали слова команд. Тут какая-то произошла небольшая заминка. Гебель что-то с жаром втолковывал адъютанту Павлову. Привели двух арестантов. Что такое? Павлов загнусавил по бумаге — непонятно про что. То ли присяга, то ли молитва. И полковой поп в такт размахивал крестом. Ну, братцы, ничего сразу не поймешь в этом мире. Скоро стало понятно. Воров привязали к столбам, двое коротконогих, упитанных, поплевав на ладони, дружно взялись за кнуты. Сиплый свист рассек воздух, точно утки на болоте крякнули. С первых ударов снег окрасился алыми пятнами. Страшно забились в крике жертвы. По солдатским рядам гул прошел.

Анастасий Кузьмин беспомощно оглядывался, сжимал кулаки. Губу прокусил до крови. Он смотрел на Муравьева-Апостола, словно ждал договоренного знака. Тот стоял серый, опустив голову, странно покачивался.

— Что?! Бунтовать?! А вот я вас сейчас! — жутко заревел Гебель. Строй кое-как выровнялся. Глубока привычка к повиновению. Нещадной муштрой годами ее вколачивали. Но голоса стали громче, слышнее.

— Как же так, день присяги, убивцев прощают, а тут!..

— Ничего, ребята, недолго им изгаляться!

— Захлебнутся нашей кровушкой!

— Анчутки, нечисть нерусская. А этот, с крестом, чего стоит? Ишь, брюхо разъел на солдатских харчах.

Гебель впился выпученными оловянными глазищами в строй, запоминал крикунов. Сухинов стоял на левом фланге, поодаль. Вопли пытаемых вонзались ему под кожу, как занозы. Он в своей жизни много слышал стонов раненых и жалоб умирающих. Он смерти в пасть не раз заглядывал и ее не боялся. Но там, на войне, все было не то и не так. Ему казалось, что палачи, рывком клонясь вперед при каждом ударе, гнусно, сладострастно улыбаются. Более всего ему хотелось подойти к Гебелю и отвесить скотине оплеуху. Будет Гебель с ним стреляться? Вряд ли. Скорее всего, отдаст под суд. Найдет причину. Но оплеуху он до своей поганой смерти со щеки не смоет. Дрожащей от гнева рукой он нащупал в кармане подорожную. Надо терпеть! Скоро из его жизни навсегда исчезнут и Гебель, и Трухин, и вся эта озверевшая свора. Надо совсем немного потерпеть. Он так думал и в то же время, не сознавая, что делает, шагнул вперед. И тут же весь строй покачнулся и стронулся с места. Сухинов в изумлении поднял голову и успел заметить падающего на снег Муравьева-Апостола. Смелым до отчаянности человеком бывал в сражении Сергей Иванович, но в эту минуту от ощущения своего бессилия, от гадливого презрения к изуверу Гебелю кровь гулко хлынула к вискам, и сознание его померкло. Это был обморок. Какое-то мгновение он лежал на земле, поджав под себя ноги, одинокий, как подстреленный, и сразу его окружили, загородили от Сухинова люди — солдаты, офицеры.

— Разойдись! Стройсь! Всех под суд! — выл над площадью Гебель.

— Стреляй, сволочь! — ответил ему из толпы звонкий голос. Гебель метался шагах в двадцати, приблизиться не рисковал. Полупьяный Трухин бегал почему-то вокруг столба с саблей наголо, споткнулся, упал, с трудом поднялся на ноги — морда в снегу, сине-багровая — жуть! Сергей Иванович уже пришел в себя. На щеках его льдинками поблескивали слезы. Опираясь на руку брата Матвея, ушел с площади.

Полк заново строился. Несчастных воров отвязали и унесли. На снегу остались пятна крови — зловещий фон для присяги новому государю. Гебель по-рыбьи, беззвучно, разевал рот — надорвал глотку в крике. Трухин безумно вращал очами — никак не мог опомниться. В руках сабля.

— Турка воевать собрался наш майор, — мрачно пошутил Сухинов. По роте пронесся смешок.

— Уберите саблю, болван! — не сдержался, свистящим шепотом приказал Гебель. Сделал знак священнику. Тот выступил вперед, картинно вздымая крест над головой. Присяга принималась вяло, без энтузиазма. Пасмурные, под стать погоде лица, вольные позы. Гебель в молчаливом бешенстве сжимал и разжимал кулаки. Случайно встретился глазами с младенческой улыбкой Кузьмина. Эта глупая и дерзкая улыбка будто в грудь ему кипятком плеснула. «Хорошо, хорошо, все хорошо! — думал Гебель, пытаясь успокоиться. — Сегодня вы улыбайтесь, безобразничайте, но завтра я вас возьму в оборот. О, этот безумный русский сброд! Они не понимают законов и порядка, по крови каждый из них бунтовщик. Только палками можно обломать их скотское упрямство. Что ж, палок в родном отечестве хватит на всех!»

Вечером по Василькову в расхристанном обличье, с непокрытой головой бродил Трухин и орал здравицы за государя Константина. Ко всем встречным он приставал с требованием немедленно принять присягу и поклясться в верноподданнических чувствах. Одного фельдфебеля, который не успел улизнуть, Трухин стукнул кулаком по голове, но неудачно — вывихнул себе кисть. Обиженный, он вернулся домой и попытался привести к присяге семью и соседей.

День 25 декабря оказался чрезвычайно богат событиями и стал поворотным пунктом в истории Южного общества. В десять утра, не на площади, а на полковом дворе, принималась присяга — теперь уже Николаю. Сергея Муравьева в полку не было, накануне они с братом Матвеем выехали в Житомир, причем не нашли нужным поставить в известность Гебеля. Впрочем, тот был рад, что подполковник отсутствует, он начал подозревать Муравьева в дурном влиянии на нижние чипы.

Встретив незадолго до присяги поручика Сухинова, Гебель поинтересовался, почему тот не отбыл в Александрийский полк, хотя распоряжение получено давно.

— Жду известий из Киева, от портного, — нагло ответил поручик. Гебель дружелюбно сощурился. События последних дней, явное брожение среди солдат и младшего командного состава заставили его быть сдержанным. Понимая, что дело может быть серьезнее, чем казалось поначалу, он обдумывал решающий удар и заранее сладко предвкушал, как доложит наверх о том, что разоблачил целую шайку воров и возмутителей. Немного смущало то, что шайка окопалась все-таки у него в полку, но Гебель надеялся, что его ретивость и своевременно принятые чрезвычайные меры представят его лучшим образом в глазах начальства.

— Все же вы не слишком тяните, — миролюбиво заметил он Сухинову. — Там вас ждут не дождутся.

Вторая присяга проходила еще нескладнее первой. Об энтузиазме и говорить не приходилось. У многих солдат был такой вид, точно они засыпают в строю. Они не вторили попу, как положено, с радостной готовностью и благолепием, — напротив, встречали каждое его слово недовольным бурчанием, как если бы он будил их не ко времени. Гебель снес и это, сам произносил слова присяги громко и с показным восторгом. Офицеры не поднимали руки в знак клятвы, а некоторые наглецы отворачивались. Щепилло с вызывающим видом крутил усы, словно видел перед собой не Гебеля, а опереточную диву. Борисов громко переговаривался с солдатами.