...И помни обо мне
(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 2

— Из-за чего, черт возьми, столько пальбы? Разве это трудно поправить? — и, подойдя к дверям, прибавил: — Утром мальчишку найдут в постели мертвым. Только и всего.

В этом был весь характер Кузьмина. Его швыряло из крайности в крайность, как щепку в бурном потоке. Сейчас Кузьмин, разумеется, не шутил. Его силой удержали у дверей. Он вырывался и повторял в бешенстве:

— Говорю вам, он будет мертв!

Жизнь бедного юнкера висела на волоске. До сознания Кузьмина дошел единственный довод, что слишком жестоко убить человека просто за длинный язык. Сначала Кузьмин ответил, что как раз можно и необходимо, но через минуту остыл и вместе со всеми потешался над амурными похождениями бедолаги Богуславского.

На другой день он, смеясь, растолковал Богуславскому, как славно давеча над ним подшутил. И серьезно тому попенял, что нельзя, мол, быть таким олухом взрослому юнцу. Нельзя, мол, верить во всякую чертовщину, дабы не прослыть идиотом. Богуславский охотно поверил как в заговор, так и в то, что это оказалось розыгрышем. Он был человек доверчивый.

Горбачевский думал о Кузьмине с удовольствием. Он знал его ближе, чем другие. Кузьмин учил своих солдат грамоте и пел с ними песни у костра. За его дерзостью и опрометчивостью скрывались непреклонность в достижении цели и гордое спокойствие духа. Горбачевский любил слушать его, когда тот бывал в настроении и тихим мечтательным голосом рассказывал забавные случаи из своей жизни.

Сухинова он близко не знал. Сухинова никто толком не знал. Он был осторожен, деликатен и вкрадчив. Это была вкрадчивость тигра, всегда готового к прыжку. Казалось, он пришел из иного мира и исподтишка приглядывается к людям, потому что не знает, чего от них ждать. В его сине-черных глазах иногда мерцали искры ярости. Сухинов был вспыльчив, но не из тех, кто при всяком подходящем случае разражается потоком угроз. Он был из тех, кто нападает молча. О его сабельном искусстве ходили легенды. В общество его принял Кузьмин совсем недавно. Если бы Горбачевскому предложили на выбор десять, пусть и отчаянных, врагов или одного Сухинова, он, не задумываясь, предпочел бы десятерых.

Он застал Сухинова на квартире. Тот сидел за столом в расстегнутой рубашке, раскладывал пасьянс и был прискорбно задумчив. С Горбачевским поздоровался вежливо и тихо. Он всегда здоровался тихо и приветливо.

— Такое, к сожалению, неприятное дело вчера получилось, — начал объяснение Горбачевский. — Сначала назначили у Веденяпиных, потом почему-то перенесли собрание к Андреевичу. Я просто физически не успел всех предупредить.

Сухинов взглянул на него с любопытством. Ответил как бы с робкой грустью:

— Да вы не волнуйтесь, Горбачевский. Кто я такой, чтобы мне объяснять, утруждаться. Я человек скромный. Мне как прикажут. Сказали к Веденяпину, я рысью к нему. К исполнению привычный. Ежели скажете, я и на ту вон гору влезу и буду там сидеть до той поры, пока мне слезать не велят.

Горбачевский взглянул за окно и не увидел там никакой горы. Ее там и быть не могло, но он все же посмотрел, неизвестно почему. Встряхнув головой, точно отгоняя наваждение, Горбачевский произнес другим, более твердым тоном:

— Я понимаю вашу обиду, Сухинов. Сейчас мы поедем к Муравьеву, и все разъяснится. Я за этим и приехал.

По дороге Сухинов продолжал толковать, что он человек незаметный и к обидам сызмальства привык. И даже как-то плохо себя чувствует, ежели его хоть один день не обидят. Другое дело — Анастасий Дмитриевич Кузьмин. Тот, конечно, человек буйный и не посмотрит, кто там Муравьев, а кто нет. Кузьмин в своей гордыне может самому немчуре Гебелю заехать в зубы. Сухинов сказал, что он сам побаивается Кузьмина. И лучше бы, сказал он, не издеваться над Кузьминым и не приглашать к Веденяпину, если собираются, к примеру, у Андреевича. Горбачевский слушал поручика молча, не испытывая никакого раздражения. Что-то в разглагольствованиях Сухинова было настолько симпатичное, что Горбачевский поймал себя на том, что продолжительное время бездумно улыбается.

Кузьмину еще издали Сухинов крикнул с седла:

— За нами прислали, Анастасий Дмитриевич. Видать, накажут за вчерашнее.

Кузьмин его веселья не разделял. Он был бледен, казался невыспавшимся.

— Вы ведь понимаете, Горбачевский? — сказал он, заранее ярясь. — Не в нашей обиде суть. Я готов примириться с заблуждениями, даже понять трусость, но не могу терпеть уловок. Уловки свойственны мелким душам. Каково нам принимать руководство людей, способных на интриги по отношению к товарищам? Я не могу верить человеку, который водит меня за нос, точно дамочка с парижского бульвара.

— Это уж вы, позвольте заметить, хватили через край. Вы не хуже меня знаете, что Муравьев безукоризненно честный человек и беззаветно предан делу.

— Ах, так! Хорошо же. Поедем, действительно, к Муравьеву и попробуем добиться от этого честного и беззаветного человека прямого ответа хотя бы на одни вопрос. Такого ответа, какой подобает человеку чести. Пышных словес мы достаточно наслышались от его оруженосца.

— Зачем ты так, Анастасий? — укорил Горбачевский.

У Муравьева они застали Бестужева-Рюмина. Раскланялись все холодно, сухо, кроме Бестужева. Тот выразил огромную радость при виде гостей, но его восклицания и попытки обняться с Кузьминым вышли как бы и некстати. Однако он нимало не смутился. С его лица не сходила мечтательная улыбка. Он переживал одновременно три величайших состояния человеческой души — молодость, любовь к женщине и жажду подвига во имя родины. Такое напряжение редко по силам человеку. Судьба Бестужева была молниеносной и ужасной, но он не провидел своей судьбы. Люди не ведают своей судьбы — это счастье. Улыбка Бестужева сразу вывела Кузьмина из равновесия. Он повернулся к Муравьеву.

— Подполковник Муравьев, по какому праву вы удаляете от совещаний черниговских офицеров?

Сергей Иванович метнул на поручика тяжелый взгляд, но сдержал себя, ответил спокойно:

— Все вопросы, связанные с Черниговским полком, решаю я лично и никому не позволю вмешиваться в мои распоряжения. Ни-ко-му!

Его лицо, обыкновенно доброе, сейчас выражало непреклонность. Вмешался Горбачевский:

— Однако, Сергей Иванович, каким образом мы можем прекратить сношения с теми, кто считается нашими надежными товарищами и ни в чем перед нами не провинился? Согласитесь, это как-то странно даже.

— Повторяю, — ответил Муравьев. — Я один отвечаю за все, связанное с полком. Прошу или верить мне или — имею честь кланяться.

Кузьмина затрясло от гнева.

— Черниговский полк, — загремел он, наступая на Муравьева, — не ваш и не вам принадлежит. Не думайте, господин подполковник, что я и мои товарищи пришли просить у вас разрешения быть патриотами. Мы…

Задохнувшись от возмущения, он не договорил и вышел, хлопнув на прощанье дверью.

Муравьев пожевал губами, точно проглотил что-то невкусное. Казалось, он был совершенно невозмутим. «Какое завидное умение владеть собой!» — восхитился Сухинов. Муравьев встретил его взгляд и дружелюбно улыбнулся. Улыбка получилась искусственной. Бестужев-Рюмин, остро чувствуя и переживая возникшее напряжение, говорил так, как будто ничего не случилось:

— Господа! Неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне Отечественной, русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма? Да знаете ли вы, как настроен народ? В какой готовности солдаты? Вы знаете? Один рядовой Саратовского полка, не стану называть его, обещал привести весь полк без офицеров, если понадобится. А другой солдат, из семеновских, торжественно поклялся при первом удобном случае застрелить государя из ружья.

Бестужев начал горячо говорить о ненависти правительства к свободомыслящим людям, о неуместности разногласий в такой ответственный период. Впрочем, все то, что он не раз уже говорил прежде. Сухинов слушал вполуха, но не уходил, хотя, пожалуй, следовало уйти следом за Кузьминым. Хотя бы из чувства товарищества.