Поющий омуток
(Рассказы и повесть) - Крашенинников Авенир Донатович - Страница 13

— Хватай дочку, беги, пока не поздно, — советовали соседки ее матери, которая металась, не зная, как оставить стариков. — Уходи скорее. Шепотки недобрые слыхать: «Мужик у нее коммунист, сама коммунистка — вздернут на первом суку».

Девять суток пробирались девчушка с матерью к себе на Урал, и все казалось, что их по пятам преследует гром, тяжело катится за ними, давя и сжигая на своем пути доброго зайку, который посылал гостинец, речку, поле, бабушкин дом с узорными косяками окошек…

Настолько глубоко это въелось в память, что жена моя безотчетно боялась грома, не молнии, а именно грома, особенно когда трясся наш старый бревенчатый домик, роняя по стенкам мох, иссохший в порох, и засыпку с чердака.

Ветер все-таки нашел долину Быстринки, закрутил дождевые струи, швырнул нам в лицо. Мы смеясь бросились под крышу. Докрасна растерлись махровыми полотенцами, девочка пошла переодеться, я тоже сменил плавки на сухие, натянул брюки, рубашку — и опять на волю.

Наш дом сидит низко, наружного крылечка нет, приходится следить за пиршеством грозы из-под крыши двора. Редко удается посмотреть такой сюжет с начала до конца, и я стараюсь не упустить ни одной возможности.

Есть люди, генетически устроенные так, что живут с природой в одном ритме, будь этот человек хоть разакадемиком, разтехнарем, хоть мужичком в треухе — сторожем колхозного склада. Во мне, видимо, тоже гены такие заложены. Я как-то верно чувствую грядущую перемену погоды, радуюсь грозам, ветру, утренней свежести, плохо переношу засуху, духоту замкнутого пространства. Особенно — скачки атмосферного давления. У нас, на Западном Урале, давление прыгает, как норовистый конь, и потому в прогнозе погоды по радио и телевидению Пермь упоминается редко и стыдливо. Метеорологи пробовали предсказывать нам погоду, но она поступала наперекор, к великому их конфузу.

Я сам заранее ощущаю будущее резкое похолодание или потепление, перемену суши на ненастье или наоборот, да и муравьи, пауки, лягушки, кузнечики, бурундуки охотно мне помогают. И еще — облака…

Вчера, едва сошла роса, мы отправились пастись на клубнику. Над угором, который ее растил, вились струйки марева. Ягоды, зеленоватые с одного боку и фиолетовые с другого, прятались среди травы, крупные, увесистые, душистые. Мы снизу поднимались на угор, собирая клубнику в поллитровые стеклянные банки, а больше — в рот: зачем откладывать на завтра то, что можно съесть сегодня? Нет ничего вкуснее овоща, только что снятого с грядки, ягоды, только что отделенной от стебелька.

Умытое солнце сидело на макушках леса и пригревало. Из хвойной рощицы, оторочившей угор по боковине снизу доверху, веяло легчайшим ветерком, даже намеком на ветерок, пахло коктейлем из грибов и хвои.

Собирать ягоды я донельзя ленив и для себя, например, ни за что бы не стал сотни раз наклоняться. И теперь, угостив жену и дочку, поскорее взбежал на вершину угора и загляделся на небо. Оно было настолько чистым, что, если бы удалось провести пальцем по синеве, наверное бы, заскрипело. И по горизонту, подчеркивая эту синеву, белыми комочками сидели кучевые облачка. Если до полудня начнут они бурно расти вверх, обратятся в столбы с вершинами, напоминающими цветную капусту, ну тогда жди грозы, града, урагана. А если так и останутся на своих насиженных местах или совсем уйдут — тащи воду с речки на огород: дождя в этот день не будет. Как спадет жара, с луговин от речки побежит ветерок, свой, доморощенный, и радуешься его доброму прикосновению, и как-то сам становишься добрее.

Но мне хотелось грозы. Грозы к нам, в долину речки Быстринки, снисходили редко. Они буянили на берегу водохранилища, сокрушали сосновый бор, валили у подпора столетние ели, ежели была в стволе хоть какая-то слабина, плавили молниями песок, обращая его в стеклянные шарики, расщепляли и обугливали одинокие деревья. Недавно расшалившаяся молния прошила баньку пенсионера Воскобойникова. В баньке на скамейке стояла семейная реликвия — латунный таз, из которого омывали свои израненные тела деды времен Очакова и покоренья Крыма. Очнувшийся от испуга Воскобойников обнаружил в потолке баньки обугленную дыру, а вместо любимого таза — ноздреватый комочек металла. Почему банька не загорелась, никто объяснить не мог.

Отбушевав над водохранилищем, гроза обычно формальности ради посылала к нам в долину жалкие остатки туч. Зато уж ненастье никогда нас не обходило. Я забирался на увал и любил оттуда наблюдать, как оно исподволь готовилось.

Высоко-высоко в небе, там, где начинается космос, заиндевелыми листьями папоротника, замерзшими языками пламени, льняными спиралями приклеены перистые облака. Но вроде бы они смыкаются у горизонта острым углом. Да ведь это верный признак приближающегося циклона! И еще подтверждение: споро надвигаются из-за леса глыбы кучевых облаков, самые причудливые башни, толпы медведей, крокодилов, набегают серые, коричневые чудища, над телами которых еще видны перья верхнего яруса. Все — готовься к нудным, шлепающим, хлюпающим затяжным дождям, гниению огурцов, дикошарому разгулу сорняков в огороде…

Или вот — горделиво явятся на горизонт кучевые облака, унося свои вершины в запредельность. Медленно, медленно, точно впереди у них вечность, меняют они свои очертания, и чтобы заметить это, надо иметь большое терпение. И можешь готовить плащ: в ближайшие два-три часа приблизится холодный фронт, оснащенный ливнями, грозами, шквалами…

Когда загремит над водохранилищем, покатится по округе, я выбираюсь на скамейку. Из долины Быстринки дальних туч не видно, здесь неподвижны даже метелочки луговой овсяницы, даже нервно-чуткие осиновые листы. Сухо, будто наждачная шкурка по дереву, шоркают кузнечики. Воздух густеет, трудно дышать, точно сквозь шерстяную рукавицу. Старая береза с единственной живой ветвью, толстой, облезлой, настороженно прислушивается к дальнему рокоту. Она стоит одиноко на травянистом бугре, взбуровленном когда-то речкой. Много лет назад березу ужалила молния, и сердцевина ее вдоль ствола запеклась черным варом. Береза не забыла огненного удара, живет сейчас только ради своей единственной ветви и боится за нее.

Над лесом со стороны водохранилища вырастает великанская наковальня. Верхушка ее сверкает на солнце такой белизной, что больно глазам. Основания наковальни я не вижу, но оно должно быть сиреневого или стального цвета. Я прозевал, когда ударил по ней гигантский молот. По пяте, по белому рогу полыхнуло, и грозный гул докатился до нашей долины, точно предостережение. За этим гулом вдогонку пошел ветер. Крепкий, свежий, нес он в себе пьянящую радость озона, диких смол и спелых трав. Вялость во мне исчезла, захотелось петь, прыгать, кувыркаться. Я еле сдерживался, чтобы не завизжать от восторга. Черная, в прожилках и сгустках, глухо рокоча, надвигалась туча, пожаловала к нам в долину. Замотались макушки деревьев, листья осин задрожали, пропеллерами закрутились — как только не оторвутся! Затрещал забор: картофельная ботва, зонтики укропа, листочки свеклы — все подалось в одну сторону, куда указал ветер.

Вдруг он коварно провалился куда-то, и туча замерла, приноравливаясь, над нами…

А потом всякая травинка вдосталь дышала, букашки вылезли из укрытий под солнце, и оглушительно звонко падали в бочку с крыши увесистые янтарные капли. И как молодо, сильно было мое тело, освеженное лесным ветром и дождем.

Перед рассветом в лесу жутковато: темень между стволами варом густеет, замирают шелесты и шорохи, каждый шаг по затверделому проселку кажется оглушительным, а впереди маячит что-то огромное, косматое.

Оно и в самом деле может встретиться. В этом заброшенном краю, в долине таежной речки Быстринки, там и сям попадаются раскуроченные когтями трухлявые пни, половиком завернутый дерн, смятые, обсосанные малинники, следы растоптанных «лаптей» на влажных суглинках.

В прошлом году один косматый товарищ повадился на пасеку. Махнув лапой на осипших собак, на сторожиху, судорожно палящую в воздух дробью, он, как заправский мастер спорта, перелетал через заплот, забирал под мышку улей вместе с сонным пчелиным семейством и на всех парах устремлялся к речке. Треск ольховника и черемух, короткий всплеск — и улей в воде по самую крышку. Витой черной пеною вытекали по стрежню пчелы, а минька, содрав крышку, загребал лапой, будто ковшом, мед и вощину, чавкал и постанывал от удовольствия.