У истоков России
(Историческая повесть) - Каргалов Вадим Викторович - Страница 13

Протасий поддержали тысяцкий Петр Босоволков, архимандрит Геронтий и другие думные люди. Умное слово сказано, почему бы не присоединиться?

Не видел иного решения и князь Даниил. Он согласно кивал головой, когда Протасий Воронец заключил:

— Надобно ссылаться с Михаилом и Иваном немедля, пока во Владимире не разобрались, что к чему. Послом в Тверь меня пошли, хитрый нрав князя Михаила мне доподлинно известен. Будь в надежде, княже: привезу мир и дружбу! А с Иваном лучше сам встреться — по-родственному, по-отцовски. В отца место ты остался братиничу[26] своему Ивану. В Москве встреться или по дороге на Переяславль, как Иван пожелает. Не время нынче спорить, кто к кому ехать должен, кому честь выше. Другое важно: дня лишнего не пропустить!

С боярином Протасием Воронцом в Тверь отправился архимандрит Геронтий, чтобы на месте скрепить договорную грамоту крестоцелованием.

А к князю Ивану поехал с крепкой охраной сотник Шемяка Горюн. Велено было Шемяке поспешать и говорить с Иваном уважительно, мягко, высказать родственную заботу князя Даниила о Переяславском княжестве. Но и намекнуть было велено, что без московской помощи навряд ли попадет Переяславль в руки Ивана, — чтобы Иван о том задумался…

Прошла неделя, а вестей от послов не было.

Князь Даниил томился ожиданием. Подолгу сидел один в горнице, не допуская к себе даже домашних. Вечерами обходил кремлевские стены — хмурый, озабоченный, руки заложены за спину.

Следом, неслышно ступая мягкими сапогами, не приближаясь и не отставая от князя, крались телохранители. Даниил не замечал их, как не замечает человек собственную тень, от которой все равно не убежать, как ни старайся, — приросла навеки. Не замечал князь и сторожевых дружинников, замиравших при его приближении и как бы вжимавшихся в морщинистую бревенчатую стену.

Привычное, им же самим созданное одиночество окружало Даниила, и он не тяготился им, искренне веря, что без незримой черты, отделявшей князя от остальных людей, не может быть подлинного величия.

Без малого два десятка лет княженья приучили Даниила не задерживать взгляда на суетном, мелком. А мелким казалось все, что не поднималось вровень с державными княжескими делами или не мешало, при всей своей кажущейся малозначительности, плавному скольжению этих дел, подобно песку, попавшему во втулку тележного колеса. На такие мелочи обращать внимание было необходимо, и высшая мудрость князя состояла в том, чтобы уметь выделять мнимые мелочи из необозримого множества истинных мелочей…

Даниил радовался, когда за мелким, обыденным делом вдруг прояснялось нечто значительное, то, что другие — незрячие — пропустили мимо.

Вот, к примеру, сегодня вечером. На дорогах, которые вели в Москву, почти не было людей. И позавчера, и вчера к городу толпами шли ратники, а сегодня не идут. Почему?

Неразумный не заметит, а если и заметит, то не поймет скрытый смысл. А Даниил и заметил, и зарубку на память сделал, потому что безлюдье на дорогах означало, что мужики-ополченцы из ближних и дальних московских деревень уже собрались за кремлевские стены. Удивится тысяцкий Петр Босоволков, когда князь окажет ему мимоходом: «Спасибо, боярин, быстро собрал пешую рать!» Удивится и восхитится князем, и преисполнится почтением, и будет гадать, откуда Даниилу все известно, ибо сам тысяцкий о сборе пешей рати ему доложить еще не успел…

А князь Даниил не только знал, но уже и прикинул, что из этого следует, если примерить к большим княжеским заботам. За Москву можно теперь не опасаться, город сбережет севшее в осаду ополчение, руки у князя развязаны, можно хоть завтра выводить в дальний поход конные дружины!

Но это потом, потом…

А пока князь Даниил ждал вестей, а люди ждали решение князя. Но князь молчал, будто не замечая беспокойства и ожидающих взглядов. Он лишь велел вызвать из Звенигорода в Москву старого воеводу Илью Кловыню.

Велел, ничего не объясняя, оставив в недоумении даже многоопытных думных людей. Ведь известно было, что воевода в опале, что отослан из столицы в маленький Звенигород за упрямство и противление воле князя. Как же так, откуда вдруг милость к опальному воеводе?

А все было очень просто. Князь Даниил понял, что воевода нужен именно здесь, в Москве, что в нынешнее тревожное и опасное время хорошо иметь рядом такого верного и непоколебимого человека, как Илья Кловыня. А что до обиды на прошлое упрямство воеводы, так это и есть то мелкое, что нужно уметь отбрасывать в сторону, если речь идет о пользе для княжества…

Воевода Илья Кловыня приехал в Москву с большим обозом и дружиной; будто заранее знал, что возвращаться ему в Звенигород больше не придется. Князь Даниил самолично вышел во двор, обнял как родного человека, заговорил радушно, дружелюбно:

— Рад! Рад! По-добру ли доехал, воевода?

О семье не спросил. Знал, что у воеводы Ильи Кловыни заместо жены — Москва-матушка, а заместо детей — дружинники да ополченцы. Весь Илья Кловыня — в войске, иного для него не существовало. Поэтому-то Даниил, желая уважить воеводу, сразу предложил:

— Не посмотреть ли нам ратников твоих? Каковы будут?

— Добрые вои! — просиял воевода. — С такими хоть на татар в поле выходи!

Рядышком, плечо в плечо, князь и воевода обошли выстроившихся дружинников. Войско действительно было хорошее, любо-дорого поглядеть. Дружинники стояли прямо, смотрели весело, будто на подбор молодые, ладные, в единообразных доспехах: островерхие шлемы, кольчуги, овальные щиты с медными бляхами посередине…

Только на самом краю строя стоял ратник, чем-то неуловимо отличавшийся от остальных дружинников: то ли ранней сединой в бороде, то ли горестными морщинами, то ли едва заметным дрожанием копья в узловатой тяжелой руке.

Приглядевшись, князь Даниил понял, что именно привлекло его внимание. Остальные дружинники будто сроднились с оружием, с доспехами, а на этом доспехи лежали как-то неловко, кольчуга морщинилась на груди, меч оттянул книзу слабо затянутый пояс. Будто мужик, переодетый дружинником…

— Откуда взялся такой нескладный? — ткнул пальцем Даниил.

Воевода Илья Кловыня обиженно поджал губы, побагровел, но ответил тихо, почтительно:

— Из звенигородских мужиков, княже. Якушкой Балагуром кличут…

— Не больно весел твой Балагур! — улыбнулся князь.

Но воевода не поддержал шутки:

— Не с чего ему веселиться! Татары всю семью вырезали! А воин он добрый, на сечу злой — сам видел. Мурзу на стене самолично копьем свалил.

— Ну, коли так, пусть остается в дружине, — согласился Даниил. — Но в караул в Кремле пока что его не ставь. Подержи на своем дворе, пока не станет истинным воином. Учи ратному делу.

— Учу, княже…

А дни проходили, и каждый из дней заканчивался одинаково. Удаляясь в ложницу, князь Даниил наказывал дворецкому Ивану Клуше разбудить его в любой час, в полночь и за полночь, если приедут вестники от боярина Протасий или Шемяки Горюна.

Иван Романович Клуша, прижившийся на покойном и почетном месте княжеского дворецкого, преданно мигал редкими ресницами, силился склониться в поклоне. Боярин стал дородным без меры, чрево носил впереди себя с трудом, и поклон был для него подвигом немалым. Заверял:

— Исполню, княже! Как велел, так и исполню!

Спать боярин пристраивался, являя усердие, в каморке перед княжеской ложницей, вместе с телохранителями, только перину велел принести из дома, чтобы не отлежать бока на жесткой скамье. Засыпая, в свою очередь наказывал холопу:

— Если будут вестники, буди меня в полночь и за полночь!

Но ночные вестники не приезжали, и Иван Клуша успокоился, начал по привычке выкушивать для крепости сна чару-другую хлебного вина. Если б он мог предугадать, что чарки эти обернутся позором, после которого он не посмеет показываться на глаза князю! Если б знал!..