Нежный призрак и другие истории (ЛП) - Уилкинс-Фримен Мэри Э. - Страница 33

   Но мне было интересно наблюдать за мисс Мансон. Она представляла собой прекрасный объект для наблюдения, ибо, даже если сознавала, что является объектом пристального внимания, не подавала вида. Ее глаза ни разу не перехватили мой взгляд, что заставило бы нас обоих почувствовать неловкость. Я могла рассматривать ее так же незатейливо и пристально, как какой-нибудь цветок.

   В самом деле, мисс Мансон заставила меня задуматься о цветке, точнее, о кусте, который рос у нее на переднем дворе, - о сирени: она была такой же неяркой, застенчивой, со старомодной грацией. Сирень почему-то всегда кажется старушкой среди прочих цветов. Мисс Мансон, насколько я могла теперь судить, было скорее около пятидесяти, чем около сорока. На ее лице присутствовали морщинки и тени, которые нельзя было увидеть с другой стороны улицы. Я подумала, что она, наверное, было очень мила в молодости, неяркой, неброской красотой, не требующей внимания, но удерживающей его без труда. Изысканное, нежное юное создание, - она должна была быть именно такой, и, несомненно, такой и была, если только ее нынешняя внешность меня не обманывала.

   Сиреневый, казалось, был ее любимым цветом для платьев, ибо в тот день она была одета в старомодный сиреневый муслин, выглядевший так, словно содержался в лаванде каждую зиму в течение последних тридцати лет. На платье имелся воротничок, она носила изящный кружевной платок, заправленный в него.

   Если взять все в целом, наверное, никогда прежде я не проводила вечер в столь приятной, спокойной, милой атмосфере. Комфорт ощущался во всем: в комнате ли, или виде, открывавшемся из высоких окон. В гостиной не было ничего яркого; все вокруг потускнело от времени. Ковер выцвел. Большие, темные фигуры раскинулись на полу, изящные, но не бросающиеся в глаза; полировка на мебели красного дерева была слишком тусклой, чтобы отражать свет. Позолоченные завитки на обоях не светились, поверх старинных гравюр на стенах виднелась какая-то полупрозрачная пленка, похожая на туман. Снаружи сад был погружен в прохладную зеленую тень, в окна лениво просачивались мягкие ароматы сирени. Это было прекрасно, и наслаждаться этим было совсем не сложно.

   Мне также понравился чай, который мы пили позже. Столовая была такой же очаровательной, в своем роде, что и гостиная, просторная и темная, со странными красивыми предметами мебели. Фарфор был золотистым и розовым; и мне показалось, что скатерть на столе принадлежала еще бабушке мисс Мансон, которая, перед тем как убрать ее в сундук, переложила складки розовыми лепестками. Обстоятельства и окружение придавали тонкий аромат всему, что я пробовала, и вкусовые ощущения, получаемые мною, были гораздо приятнее, чем когда-либо; но, повторяю, возможно, виной всему мое настроение.

   После этого вечера мы с мисс Мансон подружились. У меня вошло в привычку часто навещать ее; иногда она заходила сама. Между нами возникло молчаливое взаимопонимание, а потому наши встречи были для меня необыкновенно приятны.

   Не знаю, как относилась ко мне она, - думаю, все же, что я ей нравилась, - но я стала испытывать к ней чрезмерный интерес, своего рода любовь. Иногда, прогуливаясь с ней по саду, я казалась себе человеком, постоянно ощущающим слабый приятный аромат фиалок, который знает, что цветы расположены где-то рядом с ним, спрятались среди травы, хотя и не может их видеть. Каждый раз мисс Мансон говорила такие вещи, в которых содержались намеки на редкую красоту и возвышенность ее натуры, которым не позволяли в полной мере проявиться ее застенчивость и скромность.

   Она была довольно сдержанной, почти ничего не рассказывая о себе. Она представляла для меня загадку, хотя, очевидно, была искренней, наивной женщиной, довольствующейся простыми удовольствиями. Она испытывала неподдельный восторг, собирая в саду небольшой букет цветов для кого-нибудь из соседей и устраивая маленькие чаепития. Она была религиозна, самым незатейливым, наивным образом. Я не видела у нее открытой Библии, молитва для нее была такой же естественной, как дыхание.

   Но за день до моего отъезда из Уэра она рассказала мне очень странную историю, в которой предстала в ином свете, так что я была, в каком-то смысле, сильно озадачена. Мы сидели в ее гостиной. Она грустила из-за моего отъезда, и, возможно, это заставило ее довериться мне. Во всяком случае, после некоторого молчания, она вдруг подняла глаза и внимательно посмотрела на меня.

   - Вы верите в сны? - спросила она.

   - Я не могу ответить вам честно на этот вопрос, - рассмеявшись, ответила я. - Потому что на самом деле не знаю, верю я в сны или нет.

   - Я тоже не знаю, - медленно произнесла она и слегка вздрогнула. - Мне бы хотелось рассказать вам, - продолжала она, - об однажды приснившемся мне сне, и о том, что случилось потом. Я никогда никому об этом не рассказывала, но сейчас хотела бы рассказать вам. То есть, конечно, если вы этого хотите, - добавила она по-детски робко, словно боясь причинить неприятности.

   Я заверила ее, что, конечно, хочу, и, после небольшой паузы, она продолжила.

   - Мне было около двадцати двух лет, - сказала она, - мои отец и мать умерли, он - четыре, а она - шесть лет назад. Мы жили здесь одни с Маргарет, точно так, как живем сейчас. Иногда мне казалось, что моя мечтательность происходит по причине одинокой жизни, отсутствия общения с другими девушками, но я в этом не убеждена. Я всегда видела сны, причем, как мне казалось, некоторые из них должны были что-то предвещать; но тот, о котором я вам рассказываю, был самым необычным и оказал влияние на мою жизнь.

   Стояла весна, и сирень только распустилась, когда мне приснился этот сон. Мне снилось, что я иду по дороге под вязами. На мне было сиреневое муслиновое платье, в руке я несла корзину с цветами. В основном, белыми, или розоватыми - лилиями и розами. Я прошла совсем немного, когда увидела молодого человека, идущего мне навстречу. На нем была мягкая широкополая шляпа и вельветовое пальто, а под мышкой он нес что-то странное. Когда он подошел поближе, я увидела красивое смуглое лицо, а в том, что он нес, узнала мольберт художника. Он остановился, посмотрел на мое лицо, а затем - на корзину с цветами. Я тоже остановилась, - таков был сон, и я ничего не могу с этим поделать, - и опустила глаза. Я боялась смотреть на него и дрожала так, что лилии и розы в моей корзинке тоже дрожали.

   Наконец, он заговорил.

   - Не дадите ли вы мне один из ваших цветков? - спросил он. - Только один?

   Я набралась смелости взглянуть на него, и когда его взгляд встретился с моим, мне показалось, что ничего на свете я не хочу так сильно, как подарить ему один цветок. Я взглянула на свою корзинку и положила пальцы на стебель самой прекрасной лилии, когда что-то закружилось вокруг меня и село на плечо; мое сердце затрепетало, я скосила глаза и увидела сидящего на моем плече белого голубя.