Всё, что любовью названо людьми - Фальк Макс - Страница 67

Люцифер улыбнулся.

— Я помню, аж искры летели, — ностальгически сказал он. — Лет пятьдесят тогда никто не мог решить, к какой стороне примкнуть. Хорошо получилось.

Кроули молча выпятил губу, намекая, что ни на что не намекает, но раскол церкви был его идеей.

— Только потому, что я так ценю тебя, — снисходительно сказал Люцифер, — я закрою глаза на то, что ты устроил в Версале.

— Не я это начал, — хамовато напомнил Кроули.

— Пшёл вон.

Кроули смело с диванчика, и только возле двери он обернулся:

— «Вон» — это в смысле обратно на Землю?.. — начал он.

— Чтоб я тебя не видел! — Люцифер нахмурился, и Кроули предпочёл не уточнять — а молча трактовать все распоряжения начальства в свою пользу.

Оркестр настраивал скрипки. Кроули сидел в ложе у края сцены и разглядывал занавес. Азирафель появился через пару минут, опустился на кресло рядом.

— Как всё прошло с отчётом? — вполголоса спросил Кроули.

— Неплохо, — сдержанно отозвался Азирафель. — Наша сторона была крайне недовольна вашим побоищем. Мне предписано глаз с тебя не спускать, — доверительно сказал он, качнувшись к Кроули.

Тот невесело усмехнулся.

— Но в целом они предпочитают делать вид, что этого инцидента не было, — добавил Азирафель. — Ну, ты понимаешь. Из-за Иисуса. Когда ваши отправили сюда демона, мы приняли ответные меры для сохранения баланса.

— Ничего вы не принимали, Иисус не подчиняется Гавриилу. Он сам пришёл.

— Но он на нашей стороне, и он принял меры — воскресил людей, восстановил Версаль, заставил всех поверить, что это был массовый кошмар… А в детали ваша сторона не посвящена.

— Так значит, всё по-прежнему?

— Похоже, что так. Мы будем делать вид, что ничего не происходило. Честно говоря, если бы Иисус не вмешался — страшно подумать, к чему бы это привело.

Кроули посмотрел на него и подумал, что тоже искренне хотел бы сделать вид, что ничего не происходило.

— Ангел, — он развернулся в кресле, посмотрел на Азирафеля. — Насчёт того, что случилось в Новом Свете…

Азирафель тут же опустил глаза, мгновенно сообразив, о чём речь.

— Не надо, Кроули.

— Я сожалею.

Азирафель вскинул взгляд.

— Я вспылил, — сказал Кроули. — Повёл себя, как дурак. Погубил людей.

— О, нет, Кроули, — Азирафель коснулся его руки. — Это моя вина. Ты был прав. Я же знал, как ты вспыльчив, мне стоило выбирать выражения. Особенно когда дело касалось… твоих…

Кроули смотрел на него, не мигая.

— Кроули, я хорошо тебя знаю, — сказал Азирафель, явно решив не договаривать слово «чувств». — Я был с тобой слишком резок, это полностью моя вина.

— Нет, не твоя.

— Я был там, — повторил Азирафель, — и никого не смог остановить — ни их, ни тебя. Ты мой друг, — проникновенно сказал он, и Кроули аж скривился от едкой горечи этих слов. Но промолчал, ожидая, что Азирафель скажет дальше. А тот почему-то не продолжал, только теребил на коленях перчатки.

— Ангел… — начал он.

— Молчи, пожалуйста, — умоляюще сказал Азирафель.

Между ними повисло молчание. Кроули почему-то казалось, что Азирафель понимает куда больше, чем показывает — куда больше, чем сам хотел бы понимать. Он смотрел в сторону, трепал перчатки за пальцы, выкручивал их, будто старался остановить себя от каких-то опрометчивых слов. Кроули развернулся к нему всем телом, уставился на него. Он устал от недосказанности, устал быть вдали от Азирафеля — но и находиться с ним рядом он тоже не мог.

— Ангел, — снова начал он, и Азирафель вспыхнул, порывисто развернулся к нему, положил палец на губы.

— Молчи!..

Кроули встряхнуло, будто в него ударила молния. Он даже перестал дышать. Палец лежал на губах, запрещая ему говорить — как будто Азирафель знал, что он собирался сказать, и не хотел, чтобы это было сказано вслух. Потому что не мог ответить. Кроули вдохнул, будто готовился задать вопрос, что всё это значит, и правильно ли он всё понимает — но и сам уже осознал, вдохнув, что произнести всё то, что он хочет — нельзя.

Они смотрели друг другу в глаза. Глаза у ангела покраснели и увлажнились. Будто он всё понимал. Всё он понимал. Но не мог сказать об этом даже намёком, даже туманным, далёким намёком, даже Эзоповым языком — никаким языком нельзя было сказать об этом. Потому что они были по разные стороны, потому что им запрещено было даже думать о чём-то подобном, потому что даже за одно только слово кара могла быть страшной, и если они не будут осторожны, если они не будут всё время об этом помнить, то не сегодня — так завтра, через сто, через тысячу лет слух дойдёт до чужих ушей, и поплатятся оба. Азирафель, конечно, отделается строгим выговором, но Кроули будет ждать совсем другая судьба. И этой судьбы Азирафель ему не хотел — так же, как Кроули не хотел, чтобы Азирафель пал.

«Мы не можем», — отчётливо подумал он, будто хотел передать эту мысль ангелу одним своим взглядом — и ему показалось, тот понял, ему показалось, в ответном взгляде читалось ответное: «мы не можем». Не можем об этом думать, не можем об этом сказать. Потому что согласие под запретом, а отказ будет ложью. Всё должно оставаться так, как есть. Невысказанным. Неизъяснимым.

Азирафель убрал руку с его губ, почти ненамеренно скользнув пальцем по нижней губе. Отвернулся. Он стал вдруг спокоен и тих, будто они всё прояснили, всё сказали друг другу и получили все ответы. Кроули, впрочем, считал, что свой ответ он вполне получил.

Он тоже отвернулся, оглушённый и потрясённый.

— Так что, — спросил Кроули, медленно укладывая в голове то, что только что произошло, — ты не злишься?..

— Ты сделал свою работу лучше, чем я — свою, — приглушённо сказал Азирафель. — Это стало мне хорошим уроком, Кроули. Я не могу злиться на то, кто ты есть.

— И наш договор… — протянул Кроули, чувствуя, как холодеют ладони.

— Не вынуждай меня говорить это вслух, — попросил Азирафель.

— Я думал, после всего, что случилось…

— Многое случилось, Кроули. Многое ещё случится. Но это ничего не изменит.

Он плотно сжал губы, явно намереваясь не проронить больше ни слова на эту тему, — а Кроули умирал от желания поцеловать их — прямо сейчас, забыв обо всём, наплевав на всё. Он смотрел на них, как загипнотизированный, не любуясь украдкой, а сгорая от желания обладать ими — и удерживая себя на месте, чтобы не качнуться вперёд, к ним. Азирафель повёл плечом, сжал губы сильнее, будто чувствовал на них этот взгляд и хотел от него укрыться.

Кроули удивился, как не чувствовал этого раньше. В Азирафеле шла та же борьба, что и в нём. Война не на жизнь, а на смерть между желаниями и долгом. Он придвинулся ближе. Он не мог устоять, чувствуя запах соблазна. Он не мог не потянуться к нему, зная, что там, внутри, за плотно сжатыми губами, есть ответ, который он ищет — и совсем не тот, что был дан ему молчаливым взглядом. Ответ, который он жаждет всем своим существом.

— Значит, ничего не меняется? — полушёпотом спросил он, и у Азирафеля по щеке растеклось яркое пятно румянца. Он кашлянул, будто хотел что-то сказать, кашлянул ещё раз. Кроули следил, как от румянца у Азирафеля загорается аккуратное ушко.

— Что тут может… — начал Азирафель, но ему не хватило дыхания, чтобы продолжить. — Ничего, — сказал он, видимо, решив, что с риторическими вопросами сейчас он не справится. Кроули придвинулся ещё ближе, будто собирался положить подбородок ему на плечо.

— И мы — те, кто мы есть, — тем же тоном сказал Кроули.

— Разумеется, — севшим шёпотом сказал Азирафель.

На нежной замше перчаток остался едва заметный след от его повлажневших ладоней. Он стискивал и крутил их так, как грубая прачка крутит бельё.

— Ангел, — позвал Кроули, и у Азирафеля задрожали ресницы и губы. Он сидел, едва дыша, замерев, едва ли не окаменев от напряжения. — Ангел, — повторил Кроули.

— Демон, — шёпотом отозвался тот, но даже шёпот не мог скрыть, как у него изменился голос. Румянец у него на щеке и шее горел так ярко, что Кроули почти чувствовал его жар.