Набат (ЛП) - Шустерман Нил - Страница 25

Эзра рухнул на колени. Не потому, что так велел какой-нибудь курат, одержимый правилами этикета, но потому, что Набат и вправду оказался тем, кем провозглашал себя, — истинным связующим звеном с Грозовым Облаком.

— Простите меня, — взмолился Эзра. — Пожалуйста, простите, что усомнился в вас!

Набат приблизился к нему.

— Встань, — велел он. — Не люблю, когда бухаются на колени.

Эзра поднялся. Ему очень хотелось заглянуть Набату в глаза, увидеть в них бесконечную глубину Грозового Облака, но не смог заставить себя поднять взгляд. А вдруг Набат видит его насквозь? Вдруг его взор проникнет в такие потаенные уголки души, о существовании которых сам Эзра даже не подозревает? Художнику пришлось напомнить себе, что Набат не всеведущ. Он знает лишь то, о чем сообщает ему Грозоблако. И все равно — ему доступны неведомые другим знания, и это внушало трепет.

— Выкладывай свою просьбу, и Грозоблако ответит моими устами.

— Пусть укажет мне дорогу, — попросил Эзра. — Дорогу, которую оно обещало мне когда-то, до того как мы все стали негодными. Пусть оно поможет мне найти цель!

Набат выслушал, помолчал, а затем ответил:

— Грозовое Облако говорит, что ты сможешь выразить себя, если станешь негодным художником.

— Что-о?

— Рисуй все, что тебе нравится, в тех местах, где не положено рисовать!

— Грозовое Облако толкает меня на нарушение закона?!

— Даже в те времена, когда Облако говорило с людьми, оно охотно поддерживало тех, кто выбрал для себя образ жизни негодных. Стать художником-негодником — вот, возможно, та цель, которую ты ищешь. Разрисуй спреем публикар посреди ночи. Намалюй что-нибудь отвратное на стене полицейского участка. Да, к черту закон!

Эзра вдруг осознал, что дышит часто-часто, — так недолго и в обморок свалиться. Никто и никогда не высказывал предположения, что он может выразить себя, нарушая правила. С того момента, когда Грозовое Облако замолчало, люди едва из штанов не выпрыгивали — так старались соблюсти правила. У Эзры словно камень с души свалился.

— Спасибо! — выговорил он. — Спасибо вам, спасибо, спасибо!

И ушел, чтобы начать новую жизнь, — жизнь художника-бунтаря.

Его престол милосердия помещался у зева Ленапе, и там он возглашал истину Тона. Священный трепет внушал он, так что даже тишайший шепот уст его гремел, будто гром. Тот, кто удостаивался лицезреть его, менялся навеки и уходил в мир с новой целью, а тому, кто сомневался, даровал он прощение. Прощение даже носителю смерти, коему пожертвовал он жизнь свою в расцвете юности своей, лишь затем чтобы восстать из мертвых вновь. Возрадуемся же!

Нет сомнений в том, что Набат восседал на великолепном и блистательном троне, наверняка отлитом из золота, хотя кое-кто утверждает, будто трон был сооружен из покрытых золотом костей побежденных Набатом нечестивцев, живших некогда в мифическом городе Ленапе. Говоря об этом, важно отметить, что le nappe в переводе с французского — языка, на котором говорили в древние времена, — означает «скатерть», и это подразумевает, что Набат приглашал своих врагов к столу. Что касается носителя смерти, то он был из числа сверхъестественных демонов, называемых серпами, и Набат спас его, выведя из тьмы на свет. Как и сам Тон, Набат не мог умереть, поэтому сколько бы ни приносил он себя в жертву, каждый раз он воскресал, что делало его единственным в своем роде среди людей того времени.

Ключевым понятием, ускользнувшим от Симфония, является упоминание о престоле Набата, «помещавшемся у зева Ленапе». Оно ясно говорит о том, что Набат ожидал у входа в город, перехватывая тех, кого бурлящая метрополия в противном случае пожрала бы. Что до «носителя смерти», то имеются доказательства, что такие создания (сверхъестественные или нет) существовали в реальности и их действительно называли серпами. Поэтому мы не отдалимся от истины, если предположим, что Набат и впрямь спас какого-то серпа, уведя его или ее с пути зла. И в данном случае я соглашусь с Симфонием: Набат был уникален в своей способности воскресать после смерти. Ибо если бы каждый мог воскреснуть, то зачем был бы нужен Набат?

В том, что Грейсон превратился в Набата, была заслуга — или вина — курата Мендосы. Курат сыграл ключевую роль в создании нового имиджа Грейсона. Да, идею «пойти в народ» и поведать миру, что он по-прежнему держит связь с Грозовым Облаком, выдвинул сам Грейсон, но именно Мендоса придал этому событию особый блеск.

Курат был искусным стратегом. До того как озлобиться на идею вечной жизни и стать тонистом, Мендоса работал в маркетинговом отделе компании, производящей безалкогольные напитки.

— Это я придумал синего полярного медведя для продвижения «Антарктиколы», — как-то рассказал он Грейсону. — В Антарктике и обычных-то белых медведей нет, не то что синих, поэтому мы их сконструировали с помощью генной инженерии. И теперь при одном слове «Антарктика» всем тут же на ум приходит синий полярный медведь.

Многие считали, будто Грозоблако умерло, а то, что тонисты именовали Великим Резонансом, было его предсмертным воплем. Мендоса предложил тонистам иную интерпретацию.

— Грозовому Облаку явился резонансный дух, — утверждал Мендоса. — Живой Тон вдохнул жизнь в то, что некогда было искусственным мышлением.

В этом был смысл, если смотреть на вещи сквозь линзу тонистских убеждений: Грозовое Облако — чистая, холодная наука — под влиянием Живого Тона преобразилось в нечто гораздо более величественное. А поскольку в подобных случаях особое значение имеет цифра «три», то для завершения троицы требовался еще один элемент — человеческий. И тогда явился Грейсон Толливер — человек, который общается с живым Громом.

Мендоса начал с того, что пустил в нескольких ключевых точках слух: мол, есть такая мистическая фигура, преобразившаяся вместе с Грозоблаком. Тонистский пророк, связующее звено между духовностью и наукой. Грейсону концепция казалась сомнительной, но захваченный идеей Мендоса принялся убеждать его:

— Вообрази, Грейсон: Грозоблако будет говорить твоими устами, и через некоторое время весь мир станет прислушиваться к каждому твоему слову. А разве не этого хочет Облако — чтобы ты был его гласом в мире?

— Ну, моему гласу далеко до грома, — возразил Грейсон.

— Да хоть шепчи — людям все равно будет слышаться гром! — сказал Мендоса. — Уж поверь мне.

Затем Мендоса вознамерился упорядочить иерархию внутри культа тонистов, что помогло бы объединить разнонаправленные секты, а подобную задачу легче решить, сплотив массы вокруг одной личности.

Мендоса, много лет ведший тихую, неприметную жизнь в качестве настоятеля монастыря в Уичито, вернулся в родную стихию — стихию мастера пиара. Набат стал его новым товаром, а для Мендосы не было ничего более захватывающего, чем ажиотаж торговли, особенно когда предстояло продать один-единственный экземпляр, имеющийся на мировом рынке.

— Теперь осталось придумать титул, — сказал Мендоса Грейсону. — Имя, соответствующее убеждениям тонистов… или которое можно было бы подогнать под убеждения тонистов.

Идея назваться Набатом пришла в голову Грейсону. Его фамилия была Толливер, а одно из значений слова toll — это «колокольный звон»[4], так что, можно сказать, таково было предназначение свыше. Грейсон весьма гордился своей придумкой — до того момента, когда люди и вправду начали называть его так. Что еще хуже, Мендоса изобрел помпезный титул, с которым и стал к нему обращаться: «ваша звучность».

— Этот титул, — объяснял он Грейсону, — ну, он… как бы отзванивает.

Грейсон взвыл.

Люди, однако, восприняли новшество нормально, и пошло-поехало: «Да, ваша звучность», «Нет, ваша звучность», «Чего изволите, ваша звучность?» Что за нелепость! Ведь Грейсон каким был, таким и остался. И тем не менее сейчас на него смотрели как на боговдохновенного провидца.