Таящийся у порога - Лавкрафт Говард Филлипс - Страница 17

• Предыдущая
• 17/39
• Следующая

За этими выкриками последовало глубокое молчание, затем послышалось ровное дыхание кузена, свидетельствующее о том, что наконец он погрузился в тихий и естественный сон.

Да, мои первые часы в доме Биллингтона были отмечены разнообразными противоречивыми впечатлениями. Но на этом приключения не заканчивались. Едва я убрал свои записи, лег в постель и попытался окунуться в сон, по-прежнему неплотно прикрыв дверь, как, вздрогнув, подскочил от торопливого, яростного стука. Открыв глаза, я увидел, что Амброз маячит перед кроватью; его рука протянулась ко мне.

– Амброз,– воскликнул я,– что стряслось? Он весь дрожал, а голос от волнения срывался.

– Ты слышал? – заикаясь, спросил он.

– Что именно?

– Послушай! Я напряг слух.

– Ну, что слышишь?

– Ветер в кронах деревьев. Он горько усмехнулся.

– Это ветер невнятно говорит Их голосами, а земля бормочет, подчиняясь Их сознанию. Тоже придумал,– ветер! Разве это только ветер?

– Только ветер,– твердо повторил я. – Тебя сего дня ночью не мучил кошмар, Амброз?

– Нет, нет! – заверил он надтреснутым голосом. – Нет, не сегодня. Что-то тревожило меня, но затем все прекратилось, слава Богу.

Я знал, кто в этом “повинен”, и был вполне удовлетворен, но ничего ему не сказал.

Он сел на кровати и с чувством положил руку мне на плечо:

– Стивен, я так рад, что ты приехал. Но если я начну говорить тебе что-либо противоречивое или невпопад, не обращай внимания. Иногда мне кажется, что я не в себе.

– Ты слишком много работаешь.

– Может; не знаю. – Он поднял голову, и теперь, при лунном свете, я увидел, как сосредоточенно его лицо. Он снова прислушался. – Нет, нет,– сказал он. – Это не ветер, гуляющий в кронах деревьев, это даже не ветер, носящийся среди звезд, это что-то очень далекое, запредельное, Стивен, разве ты не слышишь?

– Ничего не слышу,– мягко ответил я. – Может, если ты заснешь, то и ты ничего не услышишь.

– Сон здесь ни при чем,– загадочно перешел он на шепот, словно опасаясь, чтобы нас не подслушал третий. – От сна только хуже.

Я выбрался из постели, подошел к окну и, распахнув его, сказал:

– Подойди, прислушайся!

Он подошел и облокотился на подоконник.

– Только ветер в кронах деревьев, больше ничего. Он вздохнул.

– Я расскажу тебе обо всем завтра, если только смогу.

– Расскажешь, когда сможешь. Но почему бы не сейчас, если тебя что-то беспокоит?

– Сейчас? – оглянулся он через плечо, и на лице у него отразился неподдельный страх. – Сейчас? – хрипло повторил он и добавил: – Чем занимался Илия на башне? Как он умолял камни? Чего он требовал от холмов или, может, от небес? Право, не знаю. И что притаилось, и у какого порога?

В заключение этого необычного потока обескураживающих вопросов он испытующе заглянул в мои глаза и, покачав головой, сказал:

– Ты не знаешь. И я не знаю. Но что-то здесь происходит, вот клянусь перед Богом: боюсь, что я стал причиной этого, но с чьей помощью – ума не приложу!

С этими словами он резко повернулся и, бросив коротко: “Спокойной ночи, Стивен”, вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.

Я немного постоял у открытого окна, холодея от изумления. Был ли это ветер, шум которого доносился из леса? Или это было что-то иное? Чьи-то голоса? Странное поведение кузена потрясло меня, заставило усомниться в адекватности собственных восприятий. И вдруг, когда я стоял, ощущая всем телом свежесть дующего ветра, я почувствовал, как мгновенно меня охватывают подавленность, щемящее отчаяние; ощутил всю глубокую полноту темного, взрывного зла, сгущающегося вокруг; испытал пресыщенное, всепроникающее отвращение перед самыми подноготными тайнами человеческой души.

Это не было игрой воображения – то была осязаемая реальность, ибо я чувствовал контраст попадающего в комнату через открытое окно воздуха с той, словно облако нависшей атмосферой зла, ужаса, отвращения. Я ощущал ее жмущейся к стенам спальни, обволакивающей их невидимым туманом. Я отошел от окна и направился в холл. Это новое чувство не оставляло меня в покое и там; в темноте я сошел вниз. Ничего не изменилось: повсюду в этом старом доме таились погибель и страшное зло, и все это, несомненно, отражалось на самочувствии моего кузена. Мне потребовались все силы, чтобы стряхнуть с себя подавленность и отчаяние; потребовалось предпринять сознательные усилия, чтобы отсечь сгусток ужаса, обступавшего меня со всех сторон, источаемого стенами, это была борьба с невидимкой, обладавшим вдвое большими силами, чем его физический противник. Возвратившись к себе, я понял, что колеблюсь, не хочу ложиться в кровать, чтобы во сне не стать жертвой этого коварного всепроникновения, которое стремилось завладеть и мною, как уже завладело этим домом и моим кузеном Амброзом.

Поэтому я пребывал в состоянии полубодрствования-полудремы, стараясь получше отдохнуть. Примерно через час ощущение нависшего зла, отвратительного ужаса, беды постепенно ослабло, а затем улетучилось столь же внезапно, как и возникло, и к этому времени я уже чувствовал себя достаточно сносно, поэтому не стал предпринимать попыток покрепче заснуть.

Я встал на рассвете, оделся и спустился вниз. Амброза там еще не было, и это позволило мне изучить некоторые бумаги у него в кабинете. Они были самые разнообразные, хотя ни один документ не носил личного характера, как, скажем, письма Амброза. Там находились копии газетных статей о различных любопытных происшествиях, в особенности о некоторых обстоятельствах, связанных с Илией Биллингтоном; лежал густо испещренный замечаниями рассказ о том, что происходило, когда Америка была еще совсем юной страной, когда главным действующим лицом был “Ричард Беллинхэм или Боллинхэм”, который в написании кузена значился как “Р. Биллингтон”; были там и вырезки из газет недавнего времени, касавшиеся исчезновений двух людей в окрестностях Данвича, о чем я уже бегло читал в бостонских газетах до своего приезда сюда, в Архам. Только я взглянул на эту удивительную коллекцию, как услышал шаги кузена и, тут же оставив свое занятие, стал ждать его появления.

Направляясь к нему в кабинет, я преследовал одну тайную цель: я хотел проверить реакцию Дюарта на то большое окно с витражом. Как я и ожидал, он, войдя в комнату, бросил на него невольный взгляд через плечо. Я был не в состоянии определить, однако, был ли сегодня утром Амброз тем человеком, который встретил меня накануне в Архаме, или же это другой, более близкий мне кузен, с которым мы разговаривали в моей комнате ночью.

– Ты уже встал, Стивен! Сейчас я приготовлю кофе и тосты. Где-то здесь лежит свежая газета. Я должен довольствоваться услугами сельской почты из Архама: теперь я не езжу часто в город, а платить разносчику газет – мальчишке, чтобы он ездил на велосипеде в такую даль, слишком накладно, даже если бы речь шла о… – он осекся.

– Если бы даже речь шла о чем? – прямо спросил я.

– О репутации дома и близлежащей рощи.

– Гм…

– Тебе что-нибудь известно?

– Да, кое-что слышал.

Он постоял несколько секунд, разглядывая меня в упор, и я понял, что его мучит дилемма: у него было что-то на душе, чем он хотел поделиться со мной, но опасался по неизвестным мне причинам прямого разговора. Повернувшись, он вышел из кабинета.

Я не проявил пока интереса ни к свежей газете, которая на самом деле оказалась позавчерашней, ни к другим документам и бумагам, но немедленно повернулся к так занимавшему меня окну. Амброз определенно боялся этого окна, но и получал от него какое-то удовольствие, или, скорее, заметил я, одна часть его существа боялась, а другая наслаждалась.

Я внимательно изучил окно с разных углов. Его дизайн был несомненно уникален – он представлял собой пересеченные лучами концентрические круги с цветными стеклами, выдержанными в пастельных тонах, за исключением нескольких, ближе к центру, в которых было вставлено обычное стекло. Насколько мне было известно, ничего подобного не существовало в витражах европейских храмов или американской готике – ни в том, что касается самого образца, ни в красках, ибо краски здесь не были похожи на цвет стекол ни в Европе, ни в Америке. Они отличались удивительной гармонией, казалось, один цвет переливался в другой, спаивался с ним, сохраняя при этом различные оттенки – голубого, желтого, зеленого и лавандового,– очень светлые во внешних кругах и очень темные, почти черные, возле центрального “глаза” бесцветного стекла. Казалось, что цвет вымывался от центрального черного круга к периферии или же намывался с внешних кругов к более темной части, и при внимательном рассмотрении мерещилось, что в самих этих красках ощущается движение, что они, набегая друг на друга, продолжают вместе плыть.

• Предыдущая
• 17/39
• Следующая