Придурков всюду хватает - Дериева Регина - Страница 12
- Предыдущая
- 12/35
- Следующая
Не удивишь нас уже ничем, не обрадуешь, так что с чего начинал, тем и кончу. В первый день что-то было. И на второй что-то. А на третий пришло ко мне Жеманное Простонародье и сказало, что ничего такого не было.
Когда начала нет, конца тоже не видно. А когда нет конца твоим личным разочарованиям, тогда, только тогда понимаешь, что Вселенная бесконечна. «Per aspera ad astra», — говорили читатели Апулея. Интересно, что бы они сказали сейчас, когда число терний в два раза превысило число звезд? Сказали бы они что-нибудь новенькое типа «звезды не подсчитывают в уме», что означает в переводе с латыни: «Если ты скотина, то забудь о звездах».
Я заблудился во времени, утонул в пространстве, забыл, что такое перспектива. Даже карты у меня нет, не говоря уже о прочем. О, если бы я стал перечислять все то, чего у меня нет, никто бы этого, уверяю вас, не выдержал. Поэтому скажу лишь, что не нахожу места, где бы чувствовал себя как дома. Или почти как дома. А раз у меня нет такого необходимого места, то нет и всего остального. Всего того, чем безмерно гордятся имущие.
Я, следовательно, неимущий. Я неимущий разведчик, заброшенный Богом во вражеский тыл и потерявший карту и время.
Уйму времени я потерял, пока получил свое задание, уйму пространства оставил позади. Теперь для меня главное — световой ориентир, теперь для меня главное — Небо. Там все мое имущество, мое бесконечное время и пространство, мой Господь. И потому здесь у меня ничего нет и быть не может. А так как здесь ничего нет и быть не может, то и с людьми у меня складываются удивительно специфические отношения. Ведь каждому имущему, особенно многоимущему я должен открыть, что на том свете мы не встретимся.
— Давайте прощаться, — говорю я ему, — мы не встретимся на том свете.
Но он не верит и становится все хуже и хуже. Он готов буквально разорвать на куски всех, с кем я должен встретиться там. Как он их мучит, как нахально отбирает у них время, пространство и место!
— Не плачьте и не переживайте, — успокаиваю я тех, с кем определенно полагаю свидеться на том свете, — скоро все это кончится.
Вообще-то я Вася, хотя уже и не Вася вовсе, а кто-то другой. Противно мне стало называться Васей! То ли потому, что другие Васи не нравятся, то ли потому, что сам себе не нравлюсь. Да и как самому себе нравиться будешь, если вот уже какой год торчишь в чужой и не вполне понятной стране, которая только называется страной, а на самом деле и не страна вовсе. Не страна, а скопище незнакомых людей со всех четырех сторон света, которых и за людей здесь не считают. И меняют эти люди, не считающиеся за людей, себе имена, чтобы быть понятнее и ближе руководству страны, которая, как вы помните, даже не государство. Так что меня от этого занятия увольте, если я свое имя и поменяю когда-нибудь, так лишь на Филадельфа (празднуется 10 мая по старому стилю). Впрочем, этот вопрос окончательно еще не решен. Только снятся мне залы ожидания в аэропортах, снятся самолеты, снятся бывшие товарищи и граждане, все до одного вопрошающие: «И как же ты, Вася, он же Филадельф, умудряешься пребывать в этом плачевном месте? Мы бы и недели не выдержали!»
А я что, я вот выдержал, хотя и не пойму как. Может, стараниями жены, а может, лучшего друга Синокрота. Теперь уже точно не помню. Начал я с того, что звали меня Вася, а кончаю тем, что нет у меня паспорта, потому что русскому человеку паспорт в этом безымянном месте как бы и не нужен. Так что паспорт у меня временный, и это совершенно логично, поскольку все мы на земле живем временно, сильно стесняя других, у которых, как у Вечного Жида, с заграничными паспортами все в порядке.
А мне не завидно и не обидно, мне даже не досадно, потому что я человек маленький и имени своего не заслужил. Вот когда заслужу, тогда и назовусь Филадельфом. А пока я лучший друг своего лучшего друга Синокрота и супруг своей супруги, тоже сидящей, между прочим, без опознавательного документа, которая тоже не смогла доказать, что он ей нужен. И Синокрот (лучший друг) сидит без паспорта, поскольку всем русским и частично русским положено сидеть. Сидеть положено, а не шляться между гражданами не русской страны, разговаривающими друг с другом при помощи пищевода.
Никогда бы не подумал, что четыре стороны света может соединить пищевод. Но с положением вещей надо смиряться, что я и делаю, ничего не делая для получения паспорта, который должен быть выписан то ли на имя жены, то ли на имя лучшего друга Синокрота, но выписан быть не может. Не может быть он выписан из-за несовершенства моего пищевода, не говоря уже об имени. Дело в том, что имя мое при помощи пищевода не произносится, а имя Филадельф и подавно. А если у человека нет имени, то, понятно, нет и паспорта. Мне, правда, один русский раввин посоветовал имя обрезать, исключив из него все гласные, но я не согласился, так как имею сильное убеждение, что уже поздно это делать. Имя Вс меня не устраивает, так же как имя Флд. Что касается местночтимых имен, то они чужды моему уху, горлу, носу и даже пищеводу. Что-то тайное заключено в них, нахальное. Что-то жалкое и провинциальное. Впрочем, это мое личное мнение, а личное мнение, как имение, запер на ключ, который есть ко всему шифровка, и потерял, чтобы никто не воспользовался ни твоим именем, ни тем более твоим имением. Твоим несуществующим имением в несуществующей стране, которую, как мне кажется, придется скоро покинуть.
«Что в имени тебе моем?» — скажу я во сне бывшей стране, а она подумает и ответит что-то такое, от чего сожмется сердце, способное вместить в себя так мало.
Отблеск ее все равно остается на лицах, и время ничего не может сделать ни с этим отблеском, ни с этими лицами. Время, переходящее в вечность…
Поэтому я замолкаю и отхожу, любуясь издалека своими эпиграфами (цитатами). Ведь я теперь не только рассказчик, но и собиратель цитат. На свете, к сожалению, не так уж много замечательных книг и, значит, не так уж много цитат. Дивных цитат, никогда не теряющих блеска. Блеска красоты. Отблеск ее все равно остается в душах, и время ничего не может сделать ни с этим отблеском, ни с этими душами. Время, переходящее в вечность.
Когда мы отказались строить Вавилонскую башню, падал снег. Помнится, тогда еще Адамо пел прекрасную песню, и снег падал именно так, как ему этого хотелось. Башня, в отличие от снега, выглядела безобразно, но ее все равно строили. Строили абсолютно все, утверждая, что только с высоты, неслыханной высоты этой башни можно увидеть чудесное завтра. И у всех под ногтями была грязь, и только при наличии этой грязи специальная комиссия выдавала талоны на необходимые продукты, необходимую одежду и необходимую свободу…
А мы, значит, ничего необходимого не имели, но как-то умудрялись существовать, а как, я уже и не помню. Я уже почти ничего не помню, потому что меня слишком часто били. Били меня обычно после того, как я подходил к какому-нибудь важному сановнику, отвечающему за ответственный участок возведения башни, и тихо спрашивал: «Скажите, пожалуйста, когда мы начнем жить?..» Вот тут-то меня и били, и жену мою били, и лучшего друга Синокрота. А потом всех нас объявили немыми. Но ведь и немым хочется поговорить! Но ведь и немые, невзирая на указ «Об обязательном замуровывании в башне врагов, мешающих строительству», не всегда сдерживаются.
И вот меня собрались замуровать, поскольку по профессии я враг, а по образу жизни идиот. Люди с рассыпанными чертами лица собрались заживо похоронить меня в башне, но я завопил о правах человека. Первый раз в жизни я завопил с помощью жены и лучшего друга Синокрота о праве на порядочную смерть, и меня временно отпустили. Нас временно отпустили, предусмотрительно взяв всевозможные подписки, в том числе и о невыезде в жизнь.
- Предыдущая
- 12/35
- Следующая
