Тени таятся во мраке (СИ) - Чернов Александр Викторович - Страница 2

— Да, шучу я, Василий Александрович.

— Слава Богу, а то уж я грешным делом испугаться собрался.

— Ладно, пойдемте уже, иначе согреется все. Дядя Фрид, а почему такая мина кислая? По чуть-чуть ведь не возбраняется?

— Вадик, не наезжай. Просто «товарищ Фридлендер до сих пор сомнэвается, что ми с члэнами ЦК посовещались, и рэшили его нэ расстрэливать. Пока…» Но прежде чем мы по такому радостному поводу остограмимся, кратенько доложу о том, зачем я к вам притопал в столь позднюю пору.

Петрович прислал телеграммку. В ней он, словно в задницу тарантулом укушенный, требует, чтобы я послезавтра обеспечил наличие господина Лейкова на первом заседании комиссии адмирала Пилкина. Поскольку сам «наш Нельсон», по понятным причинам, на это толковище не успевает. Речь там пойдет о перспективах развития флотского минно-торпедного оружия. Тебе, Вадим, тоже надо обязательно поприсутствовать.

Задача там вам ставится очень простая: сидеть, слушать и запоминать. Протоколы — протоколами, но кто чего стоит, можно понять, только оценив логику и аргументацию. Сами в дебаты не встревайте, в этом нет никакой необходимости пока. Главное, чтобы наш Петрович смог потом представлять этот Великий народный хурал так, как будто лично сидел за столом президиума.

С этим все всем понятно? Ну, тогда — вперед, и с песнями…

Кстати, соседка твоя зла не держит, — уже спускаясь по лестнице, Балк заговорщески подмигнул Фриду, — Все мучается вопросом бедняжка: ты башкой своей неразумной у Игоревича о кафельный угол саданулся, или каким другим местом?

Вадюша, а не расскажешь ли ты нам поподробнее, как Его германское Величество пользовал? И что бедному, доверчивому Михаилу наболтал? Он вторую неделю ходит, как в воду опущеный. Хотя с юной пассией своей и не ругался, скорее наоборот, если по роману в телеграммах судить.

Глава 1. Мотылек в улье стальных пчел

Рязань — Варшава, хоф-экспресс кайзера Вильгельма II «Пройсен». Март 1905-го года

— И все-таки, Михаэль, военная медицина — штука весьма практичная, — задумчиво протянул Вильгельм, кое-как натянув рейтузы и с трудом застегивая клапан одной рукой, — мои обожаемые господа лейб-медики, ради одной-единственной инъекции в зад, заставляют обязательно переодеться в исподнее и возлечь на ложе. Да еще после всего полученного удовольствия минут двадцать встать не дают. С Вами же, мой дорогой, не в пример проще! Подойти к столу, спустить штаны, повернуться…

Бац! И все готово!.. Кстати, это просто моя задница попривыкла, или Вы к ней так приноровились, но я уже пятый раз совершенно не чувствую первый момент укола!

— Все дело в иглах, Ваше величество.

— Вот как? И что же в них у Вас такого удивительного?

— Заточка. Дело в том, что когда мы недавно общались с моими друзьями по экипажу «Варяга», я обмолвился, что мне очень неприятно причинять Вам дополнительную боль своими уколами. И тут, совершенно неожиданно, Василий Балк заставил меня показать ему иглу от шприца. Я принес, естественно, хоть и не понял смысла этой просьбы…

— Балк, это тот отважный офицер морской пехоты?

— Да-да, тот самый, которого Вы, Ваше величество, соизволили удостоить столь высокой награды, что об этом все наше офицерство два дня только и судачило.

— Но согласитесь, разве такой выдающийся храбрец ее не достоин?

— Что Вы, Экселенц, у меня и в мыслях не было сомневаться в справедливости Вашей беспристрастной оценки…

— Вот, то-то же, — усмехнулся Вильгельм, слегка погрозив Вадику пальцем, — Знаю я вас, ревнивцев. Мои тоже дулись по этому поводу. Так и что там, с иголкой?

— Василий Александрович рассмотрел ее острие в увеличительное стекло, а потом полез к себе в чемодан. Как оказалось, он вез из Японии два потрясающей выделки самурайских меча, но не только их. У него при себе оказался еще и набор из 22-х точильных камней и страшно замысловатая инструкция по их применению для точки клинков этих катан. То, что наш капитан Балк по части разного режущего и стреляющего смертоносного железа, человек увлекающийся, я знал. Но чтобы до такой степени…

Короче говоря, он кроме этих разноцветных камушков, достал еще какие-то пасты, бархотки и прочие аксессуары, прогнал меня и остальных собеседников, чтоб не мешали, а через полчаса выдал мне из пяти мною принесенных, четыре заново отточенных иглы. Пятая не получилась, и он ее выбросил. Продемонстрировал же он мне качество новой заточки весьма своеобразно. На своей собственной руке. Падая с высоты лишь нескольких сантиметров над кожей, иголка вошла в тело, да так и осталась торчать.

— Не удивительно. Ведь если бросить газовую шаль сверху на хорошо отточенный японский клинок, она будет разрезана им пополам. Я как-то видел такое собственными глазами. Надо будет его поблагодарить. Как говорится, мелочь, но приятно. Михель, так сколько еще Ваших деликатных покушений на мой зад, я должен буду вытерпеть?

— Сегодня вечером. И еще дважды завтра, Ваше величество.

— А после?

— После? Надеюсь, что в обозримом будущем при некоторой осторожности Вашего величества в отношении к погоде, мои услуги Вашему величеству больше не понадобятся. Чуть позже я смогу снабдить ваших медиков этим препаратом, так что…

— Так что, Вам не терпится от меня сбежать, мой дорогой доктор? Не так ли?

— Бог с Вами, Ваше величество! Разве я способен на столь черную неблагодарность за те благословенные, неповторимые часы откровенных бесед, которыми Вы меня, Вашего покорного, недостойного слугу, соблоговолили удостоить. Просто, как лечащий врач, я уже вторые сутки наблюдаю вполне положительную динамику Вашего выздоровления, посему и счел возможным…

— Михель. Хватит паясничать, в конце концов. Мы же договорились, что тет-а-тет мы говорим совершенно свободно…

Вы мне нужны! Я хочу обсудить с Вами содержание документов, что были переданы мне через Вас моим августейшим кузеном, и с которыми я, наконец, вполне ознакомился.

— Простите, Экселенц. Но разве мне положено…

— Ну, хватит уже. Мой дорогой Пауль, Ваш дружок и собутыльник, достаточно много порассказал мне о Ваших талантах и кругозоре в вопросах, меньше всего относящихся к сфере деятельности эскулапа. Да, и в самом деле, не думаете же Вы, что у меня тут совершенно некому всадить шприц в императорскую ягодицу!?

— Значит, все-таки, с Вашей стороны это была ловушка, Экселенц? Возможно, что и ухо у Вас во второй раз не разболелось вовсе, да?

— Нет. Ухо на самом деле здорово болело.

— Слава Богу, как ни отвратительно говорить такое о болезни. Поскольку применение этого препарата до сих пор дело рискованное, о чем Вы прекрасно знаете и…

— Знаю. Да и не собирался я никого «ловить». Что за нелепица такая! Просто Гинце давно уже информировал меня о том, что по его скромному мнению, многое в повестке дня совещаний по флотским делам у царя, появилось явно не без Вашего персонального участия. Ни за не поверю, что Вы не поняли, что наш Пауль человек наблюдательный и рассудительный, — С этими словами Вильгельм подошел к своему бюро, открыл один из ящичков, и, достав оттуда пару листков бумаги, неторопливо, что говорится «с чувством, с толком, с расстановкой» зачитал следующее:

— «Зная адмиралов Дубасова, Верховского, Авелана, Абазу, Скрыдлова, Бирилева и Ломена, я готов дать свою голову на отсечение, что и десяти процентов всех этих идей и предложений от них исходить не могло. У Макарова, Рожественского, Чухнина, Ратника, Кроткова, Пилкина или Великого князя Александра Михайловича — свои стереотипы. Так что, как минимум три краеугольных вопроса, а это: отказ от достройки заложенных броненосцев, новые снаряды и их начинка, а также будущая линейка 52-калиберных орудий, аврально начатая разработкой у Бринка, не могли быть ими поставлены. Да и удивление, если не сказать шок, у некоторых из них от всего этого, были весьма красноречивыми, как и реакция генерал-адмирала. Несчастный Великий князь несколько раз явно находился на грани истерики и апоплексического удара, — столь решительно, если не демонстративно, Император помыкал его мнением при принятии важнейших решений.