Atem (СИ) - "Ankaris" - Страница 46

— В библиотеке? — доставая из рюкзака ученическое барахло, предложила она, кинув на меня мимолётный взгляд.

— Нет, — улыбаясь, помотал я головой, а её глаза расширились в непонятном ужасе.

— Мне нужно быть на работе… ты же знаешь, — добавила она.

— В прошлый раз ты нашла выход из сложившейся ситуации.

— Сегодня Катя придёт после обеда. Я в зале одна, — виновато прозвучал её голос, но мне показалось, что это фальшь.

И я вновь упустил момент появления профессора и его приветственной речи. Лишь краем уха услышал отголосок вопроса: «…кто может ответить?»

— Герр Шнайдер, вы? — обратился профессор к громко хлопнувшему дверью опоздавшему угрюмому парню. Тот что-то тихо буркнул себе под нос и направился вверх по ступеням к свободным местам.

— Sapere aude! — одобрительно похлопал в ладоши профессор Краус. — Кто раскроет смысл этого выражения? — Окинул он взглядом свою армию, и я зачем-то поднял руку, однако оказался не единственным, знающим трактовку произнесённой фразы. Мне были знакомы эти слова из трудов Канта. Но студент, на которого пал выбор профессора, оказался более точным. — Всё верно. В своих «Посланиях» Гораций писал: «Sapere aude — дерзай думать». Позже Кант расширил толкование изречения: «Имей мужество использовать свой собственный разум». Святая дерзость, герр Шнайдер, — потряс он указательным пальцем в воздухе, адресуя свой жест конкретному «уму». — Святая дерзость — боевой молот юности, дробящий античный мрамор. В вашем мнении я вижу неточность, но, что похвально, это ваше мнение.

— В два часа у меня обратный поезд, а в шесть запись в студии, — прошептал я Эли.

— Обратный поезд? Почему ты говоришь об этом только сейчас?

— Посчитал неважным.

— Неважным? Неважным?! — повторила она во второй раз чуть громче и, засунув тетрадку обратно в рюкзак, рванула вниз по лестнице к выходу.

А я не понял ничего из того, что сейчас произошло. Стук её каблуков барабанил по ступеням «боевым молотом бунта». Бум! Бум! Профессор Краус замолк и в растерянности задержал взгляд на Эли, и я ринулся за ней, догнав уже в коридоре.

— Может, объяснишь?

— Зачем?! — посмотрела она на меня полными слёз глазами.

— Да что с тобой не так?! — не смог совладать я с эмоциями и сорвался на крик.

— Зачем ты приехал? К чему это благородство? Заставить меня чувствовать себя должной?

— Должной? — поперхнувшись, переспросил я, хотя отчётливо услышал всё, что она сказала. — «Заставить» и «чувствовать» — не имеющие власти друг над другом слова, они лишь отражают твой собственный выбор и только.

— Мне нечего дать тебе взамен. — Прижимая рюкзак к груди, вцепилась она в него, будто бы в библию. Будто бы я был самим Сатаной, явившимся за её душой.

— Я что-то требовал? — Она отрицательно мотнула головой. — Тогда о каком долге речь? Эли, хватит всё усложнять. Я поступил так, как захотел. Прекрати переводить отношения в какую-то нелепую коммерцию.

— Ладно, — шепнула она, вытирая влажные щёки. Ей-богу, настроение моего десятилетнего племянника и то более постоянное и поддающееся логике.

На лекцию мы так и не вернулись. Решили скоротать время до моего отъезда в зале библиотеки. И снова, словно по щелчку пальцев, как будто бы ничего и не было. Во что я сам себя ввязал?

Внутри здание уже было наполнено суетой персонала, их по-утреннему негромко звучащими голосами, запахом книг и ароматом кофе. Хотя информационные стойки пока ещё пустовали, студенты, точно грибы, то и дело вырастали повсюду: кто-то шнырял меж секций зала, кто-то шуршал страницами за партой у окна, ссутулившись точно настольная лампа, кто-то дремал на кресле, кто-то пытался получить информацию от занятых беседой между собой сотрудников, на что получал краткий ответ: «стойки информации работают с девяти». Удивительное место. Пожалуй даже, единственное место, пробуждающее во мне тёплую грусть ностальгии по моим давно минувшим студенческим годам.

Мы сели на один из диванов «зоны отдыха». Эли заговорила о погоде.

— Всё в порядке? — поинтересовался я, видя сковавшее её напряжение.

— Знаешь, — глубоко вдохнув, начала она после мучительно долгой паузы, — в Париже, — последний слог продрожал в протяжном выдохе. — В Париже мы жили в доме на… — фраза оборвалась, и взгляд Эли застыл на окне. Чем дольше тянулось молчание, тем серьёзней становилось выражение её лица. — Je ne peux pas, — вздрогнув всем телом, сказала она, отчего глаза тот час же наполнились влагой. На сей раз моих школьных знаний хватило, чтобы понять смысл её слов: «Я не могу».

— Всё в порядке, — притянул я её к себе, пытаясь утешить, решив, что, как и с блинчиками, причиной слёз могли стать воспоминания.

— Понимаешь, если бы не было Нигерии, я не была бы здесь. Ничего бы не было. Всё было бы хорошо. — Обхватила она мою ладонь.

Я попал в цель — Эли говорила о своём отце. Но с чего вдруг она захотела завести разговор об этом именно сейчас — осталось непонятным.

— С годами я становлюсь всё большим фаталистом. Всё, так или иначе, ведёт к одному. Мы влияем лишь на вариации действий в уравнении, а они не отражаются на результате.

— Странно слышать, что ты веришь в судьбу. — Подняла она на меня покрасневшие глаза. — Не люблю это слово. Лучше заменить его на «предопределённость». Вот представь: идёшь ты по извилистой тропинке в дремучем-дремучем лесу. Эта тропинка и есть твоя «судьба».

— А лес? — спросила она, поглаживая мягкой подушечкой пальца по тыльной стороне моей ладони, вырисовывая на коже маленькие кружочки, вслед за которыми мысли начинали закручиваться в спиральные вихри.

— А лес — сказочный. Ты ведь помнишь, сколько сказок мы с тобой перечитали? — Она кивнула, а я не смог удержаться от мимолётного порыва и уткнулся носом в её макушку, потягивая носом миндальный аромат волос. — Есть в том лесу всякое: и волшебное, и страшное, и таинственное, и пугающее, и манящее, и заманивающее. Вот очаруешься ты каким-нибудь дивным цветком и сойдёшь со своей тропинки. А потом увидишь вдалеке озеро и захочешь подойти к нему. А из воды как выскочит чудище — и вот ты уже сломя голову бежишь прочь. Сбиваешься с дороги, но продолжаешь идти дальше. Но «дальше» это куда? Ни компаса, ни карты у тебя нет, лишь тропинка, которую ты потеряла. И ты поднимаешь глаза к небу: следуешь за звёздами. Так проходят дни, недели, месяцы, годы. Ты плутаешь совсем рядом со своей тропинкой: пересекаешь одни, находя другие. И вот в один день вдруг вновь находишь свою. Вот только потом опять теряешь. И находишь. И снова теряешь. И опять находишь. И так повторяется на протяжении всего пути. Так, пока не кончится лес, но всё это время ты слепо продолжаешь следовать «предопределённому» маршруту.

— А что будет, когда закончится лес?

— Ты действительно хочешь говорить сейчас о смерти? — Коснулся я губами её щеки, и Эли смущённо отстранилась, кивнув на пару студентов за стеклянной стеной, сидящих перед компьютерными мониторами. — Им нет до нас никакого дела, — прошептал ей в губы, увлекая в поцелуй. Но на этот раз она и вовсе вскочила с дивана.

— Ты обещал дать мне время, — невнятно пробормотала она, словно отчитывая мантру.

— Эли, я…

— Пожалуйста, — жалобно протянув, села она рядом, вновь взяв мою ладонь и выжигая мне глаза умоляющим взглядом бездомного котёнка. — Пожалуйста, — протяжным горьким эхом прозвучало слово. Bitter «bitte».

— На что тебе сдалось это время? — от моего голоса уже сквозило холодом равнодушия.

— Позволь мне дать узнать себя лучше. Как только это произойдёт, ты сам не захочешь продолжать наше общение. Я сама себя с трудом сношу…

— Твоё самоумаление пробуждает моего внутреннего психолога.

И в сознании разом вспыхнули все когда-либо произнесённые ею слова, все мои размышления, которые я пытался сейчас так рьяно соединить воедино и увидеть корни её самоуничижения: Париж, дом, Нигерия, отец…

— Почему ты не пошла по медицинским стопам родителей? — мысль сама выстрелила вопросом. Только недавно мы с Ксавьером обсуждали проблемы отцов и детей, возможно, Эли тоже чувствовала некую вину за неоправданные ожидания своих родителей. — Ты вообще хотела стать врачом?