Хождение Восвояси (СИ) - Багдерина Светлана Анатольевна - Страница 10

Прижимая одеяло с притихшей лягушкой к груди, она огляделась в поисках подходящего места для рёва, но увидела Ярика – подавленного, растерянного – и недовольно поджала губы. Кажется, ревение откладывается. Только начни – он подхватит, и не успокоишь. И потом, она тут – старшая сестра, а значит авторитет, пример для подражания и просто средоточие безграничной власти, хотя единственное, что ей сейчас хотелось – пожалеть себя, если уж никого другого, готового ее пожалеть, поблизости не находилось. Ой, ноблесс, ноблесс…

Она развернула одеяло, вывалила лягуху на пол, и та растянулась, как шкура самой себя – только лапки нервно подергивались.

– Укачало, – посочувствовала княжна, погладила по мохнатой розовой голове и получила в ответ расфокусированный взор зеленых как болото глаз.

– Погуляй, – бережно подтолкнула она лягушку ногой, но та одарила ее оскорбленным взором, развернулась и сделала попытку забраться по подолу ночной сорочки обратно на ручки.

– Хуже Ярки, – проворчала Лёлька, но зверюху свою подняла и снова прижала к груди, как куклу, и погладила. Лягушка замурлыкала, и девочка чуть не уронила ее, но вовремя поймав за заднюю лапу у самого пола, снова прижала к груди и сконфуженно извинилась. Лягуха тихо прихрюкнула, свернулась клубочком и снова замурчала. Как ни странно, она была теплая и пахла травами и лесом после дождя. Запах был приятный, навевал воспоминания о доме и лете в чащобе в гостях у маминой троюродной бабушки Ярославны. Как давно это было… целых шесть месяцев назад… и случится ли когда-нибудь снова?..

Ярик, тоже обследовавший место заключения, пришел к выводам и расстройствам иного рода.

– Поесть ничего нигде нету, – сообщил он хмуро. – И кроватей нет. И стульев. И игрушек. И книжек.

– Мы в плену, – поучительно сказала она, – а в плену людей и должны плохо кормить, лишать удобств и чтения[24].

– Тогда не хочу в плен. Хочу домой. И спать. И вообще…

Нижняя губа брата снова задрожала – теперь абсолютно без подкупа и пари.

Вздохнув о тягостях жизни, когда кроме борьбы с узкоглазыми супостатами приходится еще утирать нос нытику-братцу, Лёка сурово проговорила:

– Не вой. Домой мы убежим, но позже. А пока мы должны притворяться послушными, держать уши востро, глаза – разутыми, а рот – на замке. Чтобы усыпить бдительность. Понял?

– Значит, они нас надолго украли? – понуро спросил Ярка, только теперь, услышав слова авторитета, смиряясь с неизбежным[25].

– Угу, – девочка опустилась на нелепую табуретку – единственный в комнате предмет, подходящий для этой цели, и похлопала рукой рядом, приглашая брательника приземляться. Тот сел, сплел пальцы в замок, оперся локтями о колени и повесил голову.

– Когда папа с мамой за нами придут, ох и ругаться будут… – пробормотал он.

– Не ругаться, а рвать и метать! – самодовольно поправила его сестра. Ярик страдальчески побледнел.

– Двадцать раз еще эти узкоглазые пожалеют, что с нами связались! Будут знать, что такое Лукоморье!

Брат с облегчением выдохнул:

– А-а, ты про этих… А я про нас.

– А нас-то за что ругать? – удивилась княжна.

– Не знаю, – вздохнул брат. – Только когда мы во что-нибудь вляпываемся… вернее, когда ты меня во что-нибудь вляпываешь… они всегда ругаются. Конечно, я читал в одной книжке, что это они так нас любят и воспитывают. Но всё равно. Ругаться можно было бы и поменьше. А воспитывать – пирожными. С вишней.

Но Лёлька его ламентаций не слушала. Одна мысль ухватила ее внимание и овладела воображением.

– Так ты думаешь, что они за нами придут? – загорелись надеждой ее глаза.

– Ну да, – Ярик воззрился на нее с недоумением. – А как же иначе? Ведь должны же они нам сказать, какие мы неслухи, и сколько раз они предупреждали не лезть, куда нас не просили.

– Ха, нас! Куда тебя не просили! – обиженно припомнила Лёка. – Если бы ты сидел там, где я тебя оставила, они бы меня не нашли!

– А если бы ты нашла меня, я бы сидел там, где ты меня оставила!

– Если бы… то… где… ты… – после нескольких бесплодных попыток осознать, что сказал брат, княжна махнула рукой: – Ладно. Какая теперь разница… Пойдем лучше спать.

– На чем? – Ярик хмуро обозрел полное отсутствие мебели.

– На табуретке, – предложила сестра, и Ивановичи перешли к подготовке ко сну.

Пробудились они не столько от скрипа открываемой двери, сколько от треска рвущейся плотной бумаги, грохота падающих деревяшек – и тела посущественней. Пока голос с уровня пола упражнялся в проклятиях, а упавшее тело – в попытках подняться, кто-то нашел путь к окну и распахнул створки ставней настежь, впуская в комнату свет и благоухание теплого дня. Не выспавшаяся на табуретке, жесткой, несмотря на собранные с пола подушки, княжна приоткрыла глаз и надула губы: толпа у входа напоминала делегацию бояр после одной из их с Васильевичами эскапад. И воспоминания эти были не из приятных.

Павшего визитера торопливо поднимал и отряхивал высокий охранник в черном и с длинной прямой саблей на боку, а вокруг, как раненая птица, метался и причитал холеный молодой человек в щегольском вышитом красном халате, подпоясанном широким черным кушаком. Девушка, открывшая ставни – вчерашняя служанка, узнала Лёлька – украдкой обменялась смеющимся взглядом со стражником и замерла лицом к окну, то ли изучая происходившее на улице, то ли скрывая улыбку, обслуживающему персоналу в адрес хозяев недозволительную.

– Чего там, Лё? – сонно пробормотал Ярик из-за Лёлькиной спины.

– Ходоки, – скупо ответила Лёка и, не поднимая головы, стала ждать развития событий.

А они с этого момента развивались быстро. Пострадавший от лукоморской мины-ловушки старичок – вчерашний, добродушный, тоже узнала княжна – был поставлен на ноги, отряхнут, халат на нем поправлен, прическа приглажена, и не успела Лёка пожалеть, что это оказался именно он, как с крайне неодобрительной миной на физиономии морщинистой, как изюм, он подсеменил к ним[26] и принялся что-то гневно лопотать, указывая то на деревяшки и раму, о которые споткнулся, то на пол, то на них.

– Чего-чего?.. – от голоса, мелодичного, как пила, наткнувшаяся на гвоздь, окончательно проснулся даже Ярик.

– Не знаю, – всё так же не вставая, Лёлька умудрилась пожать плечами под одеялом. – Может, сердится, что дрова не покололи, пол не подмели и пыль не вытерли?

– В плену полы не подметают. Я читал, – злорадно заявил княжич, крайне не любивший убирать свою комнату, и в первый раз за несколько часов подумал, что в их положении есть и свои плюсы.

Видя, что тирада не производит впечатления, старикан ткнул пальцем в картинку, висевшую на стене ниши, куда они перетащили табуретку, чтобы не свалиться со скользкой лакированной поверхности во сне.

– А сейчас чего говорит? – спросил Ярик единственного специалиста по вамаясьскому языку в округе.

– Что надо было рисунком укрыться? – нерешительно предположила Лёка, удивляясь не столько старческим перепадам настроения[27], сколько варварским обычаям этой страны.

Старик возвысил голос еще более, взметнул руци горе, вопрошая о чем-то потолок, и в первый раз за утро Лёлька приняла вид оскорбленной невинности[28] – с потолка они точно вчера ничего не брали. Истратив все слова, старик ухватил ее за плечо – и отдернул руку. На грудь Лёльке из подмышки выскочила розовая лягуша, оскалила зубы, ощетинилась и зарычала. Старик взвизгнул, замахал руками – и вокруг пальцев закружились лиловые искры. Ярик ойкнул, лягушка сжалась для прыжка, Лёка – для пинка… и тут чья-то тонкая сухощавая ручка легла на плечо разбушевавшегося деда. Тот обернулся, отступил в сторону, и перед удивленным взором ребят предстал второй старичок – точная копия первого. Не говоря ни слова, он достал из широкого рукава две привязанные к шнуркам металлические пластинки с нацарапанными на них закорючками и с поклоном надел их на шеи Ивановичам.