Булыжник под сердцем - Денби Джулз - Страница 40

• Предыдущая
• 40/49
• Следующая

– Видишь, теперь я не такой, каким был. – По его щеке скатилась слеза. Он плакал? Или это разбитый глаз не выносил и малейшего света?

Моджо отнял руку и промокнул каплю шелковым платком.

– Только ничего не говори, Лили, я… – он глубоко вздохнул. – Я не хотел тебе рассказывать, но я должен. Поэтому, прошу тебя, выслушай – только молча.

От волнения он говорил невнятно. Я тупо кивнула, тревога сдавила мне кишки. Я мерзла, нервничала, руки тряслись. Я села на них.

– То, что я тебе расскажу – чистая правда. И я думаю, что вы с Джейми в опасности – в серьезной опасности. Это нельзя рассказать легко, или правильно, или остроумно, но… Лили, это сделал Шон. Он пытался… изнасиловать меня. Он избил меня и порезал битым флаконом. Тише, тише – не нужно. Разреши мне договорить… Это случилось, когда вы уехали выступать. Я вернулся домой, и там сидел он. Я решил не обращать на него внимания, пойти к себе, покурить гашиша, сделать вид, что его нет. Видишь ли, мне казалось, что я ему нравился – о да. Нашему супермачо Шону. Он кое-что… говорил. И еще язык тела. Когда никого из вас не было. Что он говорил? Да ничего особенного – всякие гадости. Но, по моему опыту, для некоторых мужчин оскорбления – это своего рода комплименты. Я встречался с такими – игроки в регби, капитаны команд по крикету, настоящие мужчины. У них всегда все начинается с оскорблений, а потом переходит – о да – к ужасной, постыдной, запретной ебле. Ха! Женщины были бы в шоке, узнай они, сколько из этих крутых жеребцов – геи. А может, и не были бы, не знаю. Все мы не те, кем кажемся… В общем, я подумал – очередной латентный случай. Отсюда и импотенция, и приступы ярости – просто не хочет признавать свою природу. По крайней мере, я так думал. Я так злорадствовал, я гордился тем, что сам признал свою природу. Я считал, Шон жалок. Да, жалок! Знаю, он жесток, он манипулятор – я слышал, чего он требовал от Джейми и что она ему позволяла. Перегородка у нас очень тонкая, ты знаешь. У тебя в том доме лучшая комната для размышлений. В общем, я не мог уважать человека, который настолько… слаб.

Я онемела от ужаса. Сколько всего происходило в доме, а я и не знала! Я чувствовала себя полной дурой. И еще – какой-то чужой. Почему Моджо (нДжейми) ничего мне не рассказывали? Они настолько мне не доверяли? Противоречивые эмоции бурлили во мне, как грозовые облака в небе за окном, – я тонула.

Моджо зажег сигарету, отворачиваясь больным глазом от дыма. Я тоже взяла одну из его пачки и закурила. Мне было дурно и холодно, я бы не смогла заговорить, даже если б Моджо попросил.

– Так вот, когда вы уехали, Шон зашел ко мне и встал в дверях в одних серых шортах, поигрывая мускулами – выпендривался. Ну, подумал я, вот оно и случилось – как скучно. Я размышлял, не сделать ли ему минет, только чтобы он заткнулся, и тут Шон заговорил. Не буду пересказывать. Чистая мерзость. Если мерзость бывает чистой. Смысл сводился к тому, что мне опасно притворяться женщиной. И зачем мне вообще быть женщиной – женщины овцы, шлюхи, выродки, они отвратительны. Куски плоти, полные порока, желания и низменных страстей. Разговор его явно возбуждал – он стянул шорты, вытащил член и начал с ним поигрывать. Помню, я легкомысленно подумал, какой он у него маленький, какое разочарование для девушек: такой красивый парень и такой крошечный пенис. Я не выдержал и улыбнулся. Шон заметил – заметил мое презрение. Господи, я никогда не был особо тактичен с дураками… Ты знаешь, какой он сильный. Я пытался с ним драться – даже вмазал пару раз. Я не такой хрупкий, каким выгляжу. Но это не помогло – он все бил меня и бил, пока я не отключился. А потом… он попытался – прости – меня трахнуть. Но ничего не вышло – он не смог, он полный импотент. Он рассвирепел, шипел, винил меня, что у него не встал. И продолжал меня бить. Я уже не сопротивлялся. Думал, так все быстрее закончится и он уйдет. Что больше он мне ничего не сделает. Помню, подумал, что ужасно сильно пахнет «Пуазоном» – пока мы дрались, Шон разбил большой флакон, тот, который мне подарили на день рождения. Я захлебывался этим запахом – удушающий аромат. Лицо горело – он возил меня лицом по ковру. Мне было больно и тошнило. И тут вдруг – в долю секунды – Шон схватил осколок бутылки, оттянул мою голову – господи, господи – и ткнул мне в лицо. Он смеялся как маньяк – он и был маньяк, что-то бормотал о шлюхах, извращенцах и о том, что больше ни один нормальный парень не купится на мои лживые уловки… А потом Шон затих – я, кажется, рыдал, ты не представляешь, как больно, как будто… В общем, тут он вдруг затих, коснулся пальцем моего окровавленного лица и слизнул кровь. А потом медленно проговорил: если я расскажу вам или еще кому, он найдет меня и убьет. Что он может выследить кого угодно – у него есть связи, кажется, среди военных. Не знаю. Господи, он ненормальный, как бешеная собака. Его кидало из одной крайности в другую. И я никогда не забуду его дыхание, когда он шипел мне в ухо, – горячее и зловонное. Я еще подумал: это ад, я умер и попал в ад, а Шон… он дьявол. Шайтан… Дальше я ничего не помню. Наверное, снова потерял сознание. А когда очнулся – Шон уже ушел. О, Лили, это было так… ужасно. Я… Словами… вообще никак не описать мой ужас, такая жестокость… боль. Я смог добраться до телефона и позвонить… другу… и он отвез меня в частную клинику к знакомым. Они сотворили чудо. Там лучшие хирурги. Еще пару операций и voila [61]! Потом даже не скажешь…

Моджо плакал уже по-настоящему. Не громко, с соплями и всхлипываниями, как рыдаю я. Крупные прозрачные слезы текли по щекам из удлиненных глаз, как вода по мрамору. Издалека даже не поймешь, что он плачет, если бы он не промокал время от времени лицо платком. Он плакал, как полагалось плакать Беренгарии в легендах – самой красивой женщине на свете, невесте Ричарда Львиное Сердце, у нее был сарацинский разрез глаз, и даже слезы не портили ее лицо. Помню, я про это читала в каком-то историческом романе. Пока он приходил в себя, в голове у меня крутилось одно и то же. Моджо. Мой друг. Мой бедный друг. Господи Иисусе, как Ты допустил такое? Как ты допустил такое святотатство?

– В тот вечер друг забрал у меня ключи и увез все мои вещи из дома – все, даже ковер, который испорчен кровью – моей кровью. Сказал, что мне не нужно туда возвращаться, он будет меня защищать. Странно, впервые за всю нашу долгую историю он мне по-настоящему нужен, по правде нужен, и он мне благодарен. А я благодарен ему. Может, это и есть любовь, Тигровая Лилия? Не знаю. Теперь я должен разобраться, кто я, – и начать жить реальной жизнью. Для себя и для него. Лили, я уезжаю за границу – я не знаю, когда вернусь. Сделаю операцию в Америке или Швейцарии – не важно. Но, Лили, прошу тебя, уезжай из этого дома и от Шона. Забирай Джейми и уезжай. Он такой же, как этот Ночной Душегуб, – в нем полно ненависти и злости. Внутри все изуродовано. Прошу тебя, попросите Ангела помочь и уезжайте. Шон может сделать с вами то же, что и со мной. Я понимаю, нужно было обратиться в полицию – но я не смог. Они с такими, как я… такое унижение… невыносимо. Я не выдержу. Я хочу просто уехать. Пожалуйста, пообещай мне, что вы тоже не задержитесь… Я не вернусь, я не смогу посмотреть в глаза Джейми. Я знаю, это не ее вина, но… Господи, это она его привела! Я понимаю, это несправедливо, но я не могу. Может, со временем…

Дьявол на плече ткнул меня вилами. Я понимала Моджо. Да, может, это и несправедливо, но справедливо ли было притаскивать в наши жизни этого урода? А то, что Шон сделал с Моджо, – справедливо! Вульгарная невзрачность сумрачного кафе стала нестерпима. Я взяла холодную ладонь Моджо и поцеловала. Затем в отчаянии извинилась и умчалась в туалет. В кабинке, выложенной желтой плиткой и воняющей хлоркой и нечистотами, яркий свет безжалостно окатил мое изможденное отражение в дешевом зеркале. Я не узнала себя. Я выглядела как тысячелетняя старуха, как труп. Что мне делать? Такие вещи с нами не случаются – это неправильно. Господи, что же мне делать? Что?

• Предыдущая
• 40/49
• Следующая