Булыжник под сердцем - Денби Джулз - Страница 17

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая

Я вела машину, а в голове мантрой крутился список плохого и хорошего. Я пыталась прикинуть, чего больше, – но все сливалось в единую какофонию. Голова раскалывалась, и от яркого солнца, которое пробивалось через старое ветровое стекло с содранным к чертовой матери покрытием, становилось только хуже. Полжизни за чашку чаю и пару таблеток парацетамола.

Я была так счастлива, когда приехала, что припарковалась у маминого дома, как радостная идиотка, едва не вывалилась из машины и поднялась в благословенный полумрак прихожей.

– Мам. Мам, это я, Лили! Ты в кухне?

Конечно, где еще ей быть? Мама обняла меня мучными руками, и я разнылась о своей простуде и мигрени. В результате мне выдали таблетки, чай и пообещали сэндвич с маслом, ветчиной и помидорами, обильно приправленными кетчупом и на свежайшей булочке прямо из пекарни. Как здорово, что папа – пекарь. Обожаю углеводы и жиры.

Я наблюдала, как мама суетится на крошечной кухне, жарит, намазывает маслом бутерброд, предлагает на десерт замороженное желе. И поняла, насколько ее люблю – и закрыла лицо руками, только бы не разныться. Мама была одета как всегда: блузка, юбка, кардиган, передник и мягкие тапки. Все из гипермаркетов «Би-эйч-эс» или «Маркс». Единственный изыск – необычайно длинные волосы, которые мама постоянно заплетает в косу и укладывает в плотный узел на затылке. Если не идет с папой в «Дейлз» или еще куда. Тогда мама надевает старомодные спортивные брюки, ботинки «Брэшер», джемпер и плащ-дождевик, под который прячет косу. Она никогда не меняется. Впрочем, как и папа. Это так успокаивает.

Я жадно проглотила бутерброд, выпила пинту чая и набросилась на ядовито-зеленое желе. Мама вытерла Руки полотенцем и уселась напротив. На пару секунд повисла многозначительная тишина, а затем мама спросила:

– Что с тобой, дорогая? Что случилось?

Ох, черт. Она меня насквозь видит. И я все выложила. С начала до конца. Про Джейми; про то, что я запуталась; что чувствую себя виноватой; про то, что влюбилась в Габриеля. Все это рекой тьмы хлынуло из меня в маленькую теплую кухню, и мама только время от времени повторяла «хм», «ясно», «о боже». Закончив, я ткнулась горячим лбом в руки и выдохнула. Наконец-то я выговорилась.

И тут накатило чувство вины. Зачем я рассказываю все эти кошмары моей ангельской неискушенной маме? Я резко выпрямилась, забормотала извинения и объяснения.

Мама молчала, и вскоре мое бормотание иссякло. Мы посидели в тишине, потом мама вздохнула:

– О, моя дорогая, моя бедная маленькая детка!

Кажется, она опечалилась и растерялась; мне тоже стало грустно. Мама еще раз вздохнула и мягко продолжила:

– Послушай меня, дорогая, ты сама знаешь – молодые люди не любят, когда за ними бегают. И считают таких девушек дешевками. Знаю, сейчас другие времена, но кое-что не меняется. Если он и впрямь такой замечательный, дружи с ним, и вскоре он сам тебя заметит. Знаю, это больно, дорогая, но словами горю не поможешь. Ты, слава богу, умная девочка, ты ничего такого не выкинешь. Дорогая, мне так жаль, что тебе больно, – ты знаешь, как мы с папой тобой гордимся. Но ничего, этот парень сам к тебе прибежит. Подожди – увидишь. А если нет – что ж, на нем свет клином не сошелся. В любом случае, потеряет он, а не ты.

Я наклонилась и поцеловала ее. Она всегда говорит как настоящая мама. Не то что некоторые знакомые родители, которые пытаются быть друзьями своим детям, просят называть их по имени – будто стыдятся, что они матери. Ненавижу. Мать должна гордиться тем, что она – мать, и отец – тем, что он отец, а не на всю жизнь в детстве застревать – это отвратительно.

Я так погрузилась в свои мысли, что чуть всё не пропустила мимо ушей. К счастью, вовремя спохватилась. Мамины слова бурным потоком ворвались в мою внутреннюю проповедь:

– …бедная твоя подруга. Конечно, такое везде бывает. Помнишь малышку Джуди Эстуэйт, дорогая? Вы с ней еще когда-то дружили… – Да, я помню Джуди. Волосы в хвосте, прыщи, вечно сонная, забеременела в пятнадцать. Но при чем тут Джейми? – Да, и только подумать – от родного отца! Наверное, это длилось не один год. И старшая девочка тоже – как там ее звали?

– Карен, ее звали Карен, – оцепенело проронила я. Отец Джуди? Ее розовощекий добродушный папаша, вылитый монах Тук? Инцест? Что за хуйня?

– Верно, Карен. Настоящая трагедия. Расследовали, сказали, что несчастный случай, но, по-моему, все знали, что это самоубийство. Я поддерживала Бетти Эстуэйт как могла, пока шел суд. Здесь многие уже готовы были ее линчевать, но я сказала, мол, мы сами зачастую не знаем, что творится у нас в доме, – «кто из вас без греха, первый брось в нее камень» [24]. И слава богу, когда Джуди родила, этот ребенок, несчастное создание, умер. А Гордону Эстуэйту дали пять лет. Будь моя воля, я б его до конца жизни засадила. А потом, когда узнали об остальных детях, над которыми он надругался, я сказала отцу: слава небесам, что мы не разрешали Лили у них ночевать. Он их снимал на пленку. Чудовище. Я ему никогда не доверяла. Слишком уж он был улыбчивый, если понимаешь, о чем я. Помню, Этта говорила, это глупо – она отпускала к ним в дом Мэй. И что вышло? Ужас. Бедные, бедные крошки. Бетти так после суда и не оправилась. Не знаю, была ли она в курсе, но одни подозрения чего стоят! Теперь они живут в Блэкпуле, Бетти и Джуди. Я тебе говорила?

Говорила, мама? Говорила? О чем? Что двух моих одноклассниц насиловал извращенец, причем одна из них приходилась ему дочерью? Что она сидела в моей спальне и играла в «Монополию», а в животе у нее пряталось дитя инцеста, и я думала, какая же ты добрая – принимаешь девочку, которая завела себе тайком парня и залетела. А я еще так гордилась, что интеллигентно терплю эту отстойщицу. Да, а Мэй Поллитт казалась такой «странной» не из-за матери-алкоголички – а потому, что ее систематически насиловал сосед. И милый веселый мистер Эстуэйт отправился за решетку, а не «на заработки», как думала я? Нет, мама, ты молчала как могила.

– Нет, мама, ты не рассказывала. Я понятия не имела…

– Ну, мы с папой думали, так будет лучше. Ты была еще маленькая, а такое с детьми не обсуждают. Мы хотели защитить тебя, твою невинность. – Она опять вздохнула. – Но дети вырастают, и вот ты перед той же самой дилеммой. Иногда мир слишком жесток. Мне тогда тоже пришлось несладко. Зачем мне все эти ужасы, размышляла я. Но по-другому было нельзя, и мы с папой решили, что не станем закрывать глаза, а попытаемся помочь. Мы сделали все, что могли, и я надеюсь, ты поступишь так же. Пойми, твоя подруга не виновата. Хватает таких, кто станет ее обвинять, – слышала бы ты, какие мерзости говорили про несчастных Джуди, Карен и других; злые, жуткие вещи. Но нет, твоя подруга была невинным ребенком. И ты нужна ей, особенно сейчас. Ну, вот и все.

Да уж, вот и все. Вылетели в грязную трубу все мои представления о детстве – сборник милых идиллических сказочек. Мама и папа оказались не славными розовощекими бестолковщинами, а ярыми защитниками моей невинности. А две девочки, которых я, как и все прочие школьники, считала неудачницами, оказались жертвами отвратительного преступления. Блядь, о чем еще в этом мире я даже не догадывалась? С чего я взяла, что уже взрослая? Господи. Блин. И я еще целый день распускала нюни и жалела себя – видите ли, я была такая слабачка, что не могла даже помочь подруге, и вдобавок, как миллионы других, страдала от безответной любви. Я вас умоляю. Мне стало стыдно. И еще я почувствовала, как что-то изменилось. Будто ватный кокон, в который меня заботливо упаковали, вдруг приоткрылся, и внутрь проник холодный свет дня.

Теперь все будет по-другому, и меня это как-то странно радовало.

– Я люблю тебя, мама.

Ну а что еще говорить? Есть вещи, которых не скажешь. А все остальное было бы не в тему. К тому же я и впрямь любила ее. И еще – уважала за то, что она сделала. Справилась с проблемой, с которой теперь столкнулась я. Я протянула руку через стол, сжала мамину красную теплую ладошку и сказала, что мне пора. Мама кивнула:

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая