Кровавый вкус победы (СИ) - "Darth Katrin" - Страница 55

В тени капюшона зажглись тревожные красные точки — как два раскаленных угля.

— Если ты попытаешься нажаловаться в столицу — я тебя найду и съем.

Клаунт смотрел в эти гипнотические светящиеся глаза не имея сил не то что отвести взгляд — пошевелиться.

— Если ты вздумаешь послать по мою душу тарнедорских охотников — я тебя найду и съем. А потом и охотником закушу — на десерт.

Алые угли еще несколько бесконечных секунд словно бы прожигали насквозь его душу — а потом погасли.

Клаунт вновь обрел контроль над своим телом, а вместе с ним — так до конца и не исчезнувшую юношескую наглость.

— Мой замок охраняют отлично обученные воины! Ты не сможешь…

— Неужели, — вампир издевательски хохотнул, — примерно такие же, как твои «элитные лучники»? В таком случае мне нечего опасаться. В сравнении со мной ты всего лишь щенок, тявкающий на матерого волка. Смирись.

Его глаза лишь на миг сверкнули и вновь погасли.

Молодой барон тщательно выдержал паузу — чтобы, не приведи боги, не показаться загнанным в угол.

— Я согласен с твоими условиями. Развяжи меня.

Вампир удовлетворенно кивнул и извлек из складок плаща большой проржавевший ключ.

***

Результатами «воспитательной беседы» я был более чем доволен — я достаточно запугал пацана, чтобы детская гордыня не взяла верх над здравым смыслом. А на душе все равно было гадко. Конечно, это был далеко не первый подобный разговор в моей жизни — приходилось и шантажировать, и угрожать с позиции силы. Но чтобы человек покорился монстру — даже ради благой цели — это все еще казалось мне неестественным и отвратительным. В попытках успокоить свои совесть, я смотрел на лица жителей Вирлеи — теперь им не придется затягивать пояса из-за прихоти избалованного ребенка. Одно это имеет значение — и никому не должно быть дела до моих душевных терзаний.

Юный Дель Фаремли неловко шагнул из глубин погреба — под тяжелые взгляды селян. Замешкался на мгновение — но нашел в себе силы пройти сквозь живой коридор к своей оседланной лошади. Взял в руки поводья — но не сел. Ему стоило вскочить в седло и скакать, не оглядываясь. Но вместо этого он обернулся и покаянно опустил голову.

— Жители Вирлеи! Я признаю свою неправоту и обязуюсь впредь поступать так, как следует барону и защитнику этих земель. Надеюсь, однажды я смогу стать в ваших глазах таким же достойным властителем, каким был мой отец.

А все-таки мальчик не безнадежен — не каждому хватит мужества публично признать свою ошибку. Пусть мне и пришлось ради этого его хорошенько припугнуть. Я поймал его взгляд и улыбнулся из-под капюшона — одобрительно, по человечески — одними уголками губ.

***

В честь нашей славной победы староста распорядился устроить в Вирлее большой праздник. Фасады домов украсили лентами и ветками деревьев, в центре площади сколотили деревянный помост, выкатили бочки с вином и расставили столы. И хоть торжество, подготовленное жителями Вирлеи, даже близко не могло сравниться с роскошью парада в Леондоре, было в этих незамысловатых украшениях что-то особенное, искреннее и по-домашнему уютное.

В назначенный день мое появление на площади было встречено одобрительным ревом и приветственными выкриками: односельчане больше не видели во мне ни чужака ни сумасшедшего: то один то другой подходили от души пожать мне руку или предложить вместе выпить.

Медленно потягивая домашнее вино, я перебрасывался с людьми ничего не значащими шутками и с интересом наблюдал, как на «сцене» симпатичные крестьянки отплясывали задорный танец, когда чьи-то руки шаловливо закрыли мне глаза. Ладошки маленькие — женские.

— Анжелика, это не смешно.

— А вот и не угадал, — задорно хихикнула Вирджиния, отпустив руки и обойдя меня слева. — Пойдем танцевать!

Она потащила меня в центр круга, где, по примеру сцены, отведавшие хмеля селяне развлекали себя незамысловатыми плясками. Краем глаза я действительно увидел Анжелику и крутящегося вокруг нее безбородого юнца. Потом заметил Антинаэля, с блаженным видом потягивающего вино из деревянной кружки. А потом я просто плюнул на все и позволил народному мотивчику полностью подчинить себе мои движения. Виржиния крутилась вокруг меня, как гибкая молодая лисица, а с лица девушки не сходила веселая хитроватая улыбка.

Щеки ее раскраснелись от быстрого танца, грудь вздымалась в такт дыханию, и я ощущал едва уловимый запах можжевельника с примесью кованого железа. В какой-то момент, мы оказались у края площади, и Вирджиния, бросив на меня лукавый взгляд, за локоток потащила меня прочь от всеобщего веселья.

Она завела меня во двор кузницы, на втором этаже которой и жила семья, едва приоткрыла дверь — только чтобы пройти — и поманила за собой. Мы прошли мимо потухшего горна, большой наковальни и стойки с готовыми мотыгами. Девушка осторожно провела рукой по деревянной стене, что-то нащупывая. Минута — и я оказался за потайной дверью, в уютной, насколько это возможно, комнатке с железной кроватью с соломенным матрасом. Виржиния плюхнулась на кровать и требовательно постучала по старенькому покрывалу.

— Отец сделал эту комнату, когда я была совсем ребенком. Мне так нравилось засыпать под равномерный стук молота. Странно, да?

— Вовсе нет, — я осторожно присел рядом.

Она хихикнула, и, придвинувшись поближе… поцеловала в губы. Лишь на мгновение — девушка отстранилась и прошептала:

— Надо же, ты такой холодный. Ну ничего, я тебя согрею.

И осторожно пробежала кончиками пальцев по моей щеке.

Я поймал ее руку и легонько сжал. И хотя все мое существо сейчас требовало просто поддаться этой ласке, я окончательно перестану считать себя благородным человеком, если позволю себе обмануть ожидания этой славной девушки.

— Я не смогу быть твоим мужем.

Вирджиния заливисто рассмеялась:

— Вот глупышка. Кто же в такой чудесный праздник думает о столь серьезных вещах? — она уморительно сдвинула брови, изображая чопорную старую даму. Потом насупилась и спросила с деланной обидой: — Или я кажусь тебе некрасивой? Из-за прически, да?

— Кажешься… красивой… — поспешил заверить я, мысленно ругая себя за косноязычие. Похоже, я никогда не научусь правильно реагировать на женское кокетство.

— Тогда поцелуй меня.

Ее тонкие пальчики нетерпеливо дергают за шнурок на моей рубашке. Не имея больше никаких причин отказываться, я приобнял Вирджинию за талию и властно притянул к себе.

Рубашка летит куда-то в сторону, за ней следует стеганый корсет, и ткань, что разделяла нас, перестает быть непреодолимой преградой. Я прижимаюсь к ее теплой коже и слышу, как бешено колотится ее сердце. Девушка вздрагивает, обожженная льдом моих прикосновений, но затем прижимается еще крепче — лед становится для нее пламенем, кровь закипает, требуя удовлетворить запретное желание.

И в тот момент, когда наши тела сливаются в единое целое, мне начинает казаться, что этого недостаточно. Нужно еще ближе, еще слаще. А что может объединить двоих превыше крови? Что еще так же пьянит и наполняет силой? Ничего. Ничего-ничего-ничего!

Я мягко запрокинул ее голову и целое восхитительно долгое мгновение любовался, как бьется жилка на доверчиво открытой шее. Медленно провел языком по бритвенно острым клыкам. Ощутил восторг, что дарует пробудившаяся сила темной крови — та, что заставит нас обоих испытать ни с чем несравнимое наслаждение. Мы станем едины с тобой, моя возлюбленная жертва — навеки и до последней капли.

«До последней капли» шепчет в голове чужой, незнакомый голос — и я словно выныриваю из темного водоворота, в котором почти сгинула моя собственная воля. Тыльной стороной ладони стираю с губ свежую, дурманяще вкусную кровь — и пристально смотрю на Вирджинию, которую отчаянным усилием оттолкнул от себя секунду назад. Лицо ее безмятежно, но дыхания почти не слышно. Я нащупал на запястье пульс — как много раз проверял его своим солдатам, раненным во время вылазок — и выдохнул с облегчением. Будет жить. То же самое мне говорила и аура, но в тот момент я не хотел ее видеть. Не хотел видеть ничего, что напоминает мне о моем нечестивом проклятии. В голове крутился всего лишь один вопрос «Почему?». Ответ приходит быстро, безжалостный в своей очевидности: потому что я сам оказался беспечным дураком. Расслабился. Начал относиться к вампиризму просто как к неприятной, неизлечимой, но не смертельной болезни. Прежние терзания вмиг показались мне пустыми и нелепыми: избегать голода? о, если бы все было так просто. Теперь выходило, что мне отказано в праве чувствовать что-либо вообще — ни любви, ни радости, ни жалости — только холодный расчетливый разум. Иначе — ненужные жертвы. Чёрт.