Горгона и генерал (СИ) - "tapatunya" - Страница 63

Наконец раздался пронзительный младенческий крик, и в Гиацинте слабо трепыхнулась паника.

Она ненавидела младенцев.

Появилась Эухения с белоснежным свертком на руках. Села рядом.

— Девочка, — сообщила старуха.

Гиацинта заглянула в сверток, с неприязнью разглядывая сморщенное красное личико.

— Какая страшненькая, — пробормотала она отупело.

Из крыла для прислуги вышла акушерка.

— Малышка лежала неправильно, — сказала деликатно, — и роженица потеряла много крови. Слишком много.

— Что вы хотите сказать? — равнодушно спросила Гиацинта.

— Что мы не смогли сохранить жизнь матери этого ребенка.

Этого только не хватало!

— Госпожа, — в комнату заглянула экономка. — Пришел человек по имени Белс, говорит, что вы его ждете.

— Кто он? — Гиацинта с трудом встала, от долгой неподвижности у неё онемели ноги.

— Говорит, что жулик.

— Ну хоть одна хорошая новость! Пригласите его в мой кабинет, а потом займитесь похоронами. Этот ребенок, — Гиацинта оглянулась на Эухению, — здесь не останется.

Старуха ничего не ответила, лишь заботливо поправила одеяльце.

Зельценг сложил оружие в середине мая, и читая новости о контрибуции, Гиацинта прикидывала, как скоро она сможет получить свои деньги обратно. Король еще несколько раз бесцеремонно залезал в её карманы, и она утешала себя лишь тем, что где-то там Трапп, возможно, получал от этого грабежа лишнюю порцию похлебки.

Вместо того, чтобы после победы вернуться к Гиацинте, генерал направил свои войска на восток, где объединился с Розвеллом и еще несколько недель гонял канагайцев по степям пока не присоединил их территорию к составу страны.

В начале лета столица готовилась встречать героев, и Гиацинта сшила себе много красивых платьев, но так и не могла выбрать, какое именно ей надеть.

Она собиралась сиять ярче всех, так, чтобы Трапп сразу увидел её в толпе.

Но Питер Свон заявил, что никакой толпы.

Госпожа горгона останется дома из соображений безопасности.

— Не говорите глупостей, капитан, — рассвирепела она.

Было прекрасное жаркое утро, через распахнутые настежь окна было слышно, как взволнованно гудел город. Экономка не успела их закрыть, она все время опасалась, что их обкрадут. и жаловалась на то, что вокруг дома постоянно скапливается слишком много нищих. «Как будто им тут медом намазано», — стенала она.

Стоя посреди гостиной в легком утреннем платье, Гиацинта придирчиво выбирала себе наряд, пререкаясь со Своном. Джереми сидел здесь же, лопая торт. Он довольно часто навещал Гиацинту, но отказывался оставаться у неё надолго. Ему нравилось жить у Траппов, где было полно детей Чарли.

— Моя безопасность — это ваша забота, — выговаривала она, — а я вовсе не обязана сидеть в четырех стенах только потому, что вам так легче меня охранять.

— Но…

— Почему бы вам вообще не запереть меня в подвале?

— Я вовсе…

— Я же живу лишь для того, чтобы вам было удобно! Хотите, начну носить доспехи?

Джереми захихикал.

— Дорогая, я вижу, со времен моего отъезда твой характер стал только хуже, — раздался генеральский голос за спиной Гиацинты.

Она стремительно развернулась.

Трапп сидел на подоконнике, ухмыляясь от уха до уха.

— Конечно, он стал хуже, — рявкнула Гиацинта. — Ты знаешь, сколько денег я потратила на эту твою войну? Что именно тебе помешало закончить её на несколько месяцев раньше?

— Хочешь черешни? — предложил Бенедикт, протягивая кулек с ягодами.

Что-то радостно заверещал Джереми, но Питер Свон шустро схватил мальчишку в охапку и вынес его, брыкающегося, вон.

Трапп спрыгнул с подоконника и показал на платья:

— Это для меня?

— Нет, — медленно ответила Гиацинта, внимательно разглядывая его. — Для меня. Не думаю, что хоть одно из них тебе подойдет… Впрочем, если ты очень хочешь, то можешь надеть вон то, сиреневое.

— Почему именно это? — заинтересовался Трапп.

— Оно мне нравится меньше других.

Генерал выглядел здоровым, по крайней мере, обе его руки и ноги были на месте. Он похудел и загорел, был гладко выбрит и одет в потрепанный капитанский мундир, явно с чужого плеча. Из-под мундира выглядывала одна из его любимых белых шелковых рубашек.

Быстро приблизившись, Гиацинта отвела назад его волосы, чтобы убедиться в целостности обоих ушей, ощупала его голову и велела:

— Открой рот.

Зубы тоже были в полном составе.

— Что ты, черт возьми, делаешь? — спросил Трапп, когда она принялась проверять его ребра.

— Кажется, ты цел, — пробормотала она себе под нос.

— Ты что, инспектируешь свое имущество? — спросил он с улыбкой в голосе.

Гиацинта вскинула голову, негодуя, как это он еще смеет улыбаться, но Трапп смотрел на неё с такой пронзительной добротой и нежностью, что все едкие слова превратились в тугой ком, который застрял прямо в горле, мешая дышать.

Накатила позорная слабость, и она непроизвольно ухватилась за его плечо, и сильная рука в ту же секунду обвила её талию, прижимая к широкой груди.

— Привет, — прошептал Трапп ей на ухо, — я ужасно соскучился.

Его губы скользнули по её щеке, нашли рот, она ощутила короткий и крепкий поцелуй, на который даже не успела ответить, потому что Трапп вздохнул и по-медвежьи стиснул её в своих объятиях. Гиацинта пискнула, мертвой хваткой окольцовывая его шею, прижимаясь еще плотнее, так, что дышать стало совсем нечем, но это сейчас было совершенно не важно.

— Тише, тише, — невнятно проговорил Трапп, чуть отстраняясь, — не убейся об меня, дорогая.

Он обхватил её лицо своими большими теплыми руками, погладил пальцами скулы и медленно, чувственно поцеловал, отчего Гиацинта покрылась мурашками.

До встречи с Траппом она вообще не любила целоваться, не понимая, что в этом занятии приятного.

А сейчас она ощущала, как горячая волна от макушки до пяток проходит сквозь неё, и не было ничего более прекрасного в этом мире, чем ощущать, как его губы ласкают её губы, а язык сплетается с её языком, и его огромное родное тело прижимается к ней, а руки обхватывают со всех сторон и дарят ни с чем не сравнимое чувство защищенности.

Была бы её воля — она бы ударила его дубинкой и оттащила за волосы в какую-нибудь пещеру, завалила бы вход большим валуном и не выпускала бы на волю долго-долго.

Но сейчас были дела поважнее.

— Пойдем, — отрываясь от него с болью, как от ободранной кожи сказала Гиацинта и, взяв Траппа за руку, повела наверх.

Просторная комната была залита солнечным светом, и кружевной полог откинут наверх, позволяя летнему свежему воздуху свободно обволакивать ажурную детскую кроватку.

— Полюбуйся, — скрестив руки на груди обвиняющим тоном объявила Гиацинта. — Твоя дочь.

Няня, дремавшая в кресле у окна с шитьем на коленях, встрепенулась.

Трапп осторожно, едва не на цыпочках, приблизился к кроватке и, вытянув шею, заглянул внутрь.

У него стало такое глупое, счастливое, потрясенное, восхищенное, изумленное и беззащитное лицо, что Гиацинта испытала острый укол ревности.

Как бы то ни было, теперь она всегда будет на втором месте, и с этим уже ничего не поделать.

У Траппа было огромное, как он сам, сердце, но даже оно не могло принадлежать сразу двоим.

Склонившись, он продолжал взирать на младенца, и, черт его побери, на его глазах выступили слезы.

Гиацинта подошла к ним ближе.

— Можно её разбудить? — спросил Трапп взволнованно. — Я хочу увидеть её глаза.

— Нельзя будить спящих детей! К тому же, рассердить эту девчонку легко, а вот усмирить — невозможно, — предупредила Гиацинта. — Лучше подождать пятнадцать минут, когда наступит время кормления. Что?.. — спросила она, рассердившись на его быстрый, внимательный взгляд, коснувшийся её лица. — Я консультировалась с Алисией. Она сказала, что детям нужен режим.

— Как ты её назвала? — спросил Трапп, снова обращая всё свое внимание на безмятежное спящее личико.