Еретик - Делибес Мигель - Страница 18
- Предыдущая
- 18/84
- Следующая
В два часа дня дон Бернардо возвращался домой в хорошем настроении, приобретенном в таверне Гарабито. Подавая ему обед, Модеста обычно с восторгом рассказывала о забавных проделках ребенка. Она не могла понять, как это отец способен оставаться равнодушным, слушая об успехах собственного сына, однако надо признать, что Сальседо почти не слушал ее, и сам спрашивал себя, какое чувство испытывает он в глубине души к этому ребенку. По возвращении из Педросы, Бернардо решил, что его чувства к малышу колеблются между нежностью и отвращением. И все же он иногда поднимался днем в мансарду и, глядя на своего сына, сознавал, что никогда не испытывал к нему любви, а самое большее – некое любопытство зоолога. После такого посещения он мог целую неделю не возвращаться в мансарду. Но к концу недели снова появлялось смутное влечение – на самом деле существовавшее лишь в его воображении, – и он неожиданно появлялся в мансарде. Минервина гладила белье или меняла малышу пеленки, напевая при этом вполголоса или осыпая дитя ласковыми словечками. Дон Бернардо смотрел на девушку, не отрывая глаз; у него было убеждение, что от однообразной крестьянской пищи – овощи да свинина – деревенские все коренастые, приземистые. Поэтому его удивлял облик этой девушки из Сантовении, высокой и стройной, в которой он каждый день открывал все новые прелести: длинная, тонкая шея, острые маленькие груди под грубым холстом, небольшие ягодицы, округлые контуры которых обозначались, когда она склонялась над гладильной доской. Все в ней было прекрасно и гармонично, словно в неземном существе. Месяц спустя он осознал, что дитя не вызывает в нем влечения или отвращения, а только отвращение, влечение же возбуждала Минервина. Тогда он, вспомнив о своем признании дону Нестору Малуэнде, внес в него уточнение: на самом деле он не однолюб, а всего лишь одноженец. С течением времени, всякий раз, как он глядел на девушку, в нем просыпались самые примитивные плотские вожделения. Но она держалась так отчужденно, была так равнодушна к его взглядам, а порой смотрела так укоризненно, что он не решался выйти за пределы созерцания ее красоты. И все же в один знойный летний день он осмелился сказать девушке, чтобы она перешла спать на второй этаж, где более прохладно.
– А как же дитя? – насторожившись, спросила Минервина.
– Вместе с ребенком, конечно. Я тебе это советую прежде всего ради здоровья малыша.
Минервина окинула его сверху вниз взглядом своих прозрачных сиреневых глаз, затененных густыми ресницами, потом посмотрела на ребенка и отрицательно покачала головой, подкрепив отказ словами:
– Нам и здесь хорошо, сеньор, – сказала она.
После этого ребяческого промаха образ кормилицы не выходил у него из головы. Околдованный ее прелестями, он следил за ней днем и ночью. Зная, что ребенок сосет каждые три часа, он вычислял, когда она кормила в последний раз, чтобы застать ее при следующей кормежке с обнаженной грудью. И всякий раз, предпринимая такой поход, он поднимался по лестнице на цыпочках, руки дрожали, и сердце учащенно билось. Но если, еще не открыв дверь с лестницы, он слышал, что они там в комнатке смеются и резвятся, он возвращался вниз, так и не зайдя. Бывало, что Минервина старалась избежать слишком частых его посещений, но однажды вечером, когда она меньше всего его ждала, он увидел ее за приоткрытой дверью с ребенком на коленях, с обнаженной правой рукой, держащей маленький крепкий, заостренный розовый сосок в ожидании, чтобы ребенок его взял. «Боже мой!» – прошептал дон Бернардо, ослепленный такой красотой и припав к щели в дверях.
– Ты что, сегодня не хочешь, золотце мое? – спросила девушка.
И она улыбалась своими свежими, пухлыми губками. Видя, что дитя не проявляет интереса, она взяла грудь двумя пальцами и кончиком соска обвела его ротик – этот стимул подействовал безотказно, ребенок жадно схватил грудь, как форель хватает червя, неожиданно предложенного рыбаком в быстрой струе. И тут дон Бернардо, не в силах сдержать шумное дыхание, пошел по лестнице вниз, боясь себя выдать. Подобные походы он повторял и в следующие дни. Воспоминание об этой маленькой, невинно предложенной груди сводило его с ума. На своем складе он был не способен сосредоточиться, почти ничего не делал, предоставляя большую часть работы верному Манрике. Потом в таверне Гарабито дегустировал до опьянения и, придя домой, ложился, ссылаясь на головную боль. Винные пары постепенно улетучивались, но вместо них в его уме опять возникал образ маленькой груди. Он вел счет кормлениям и поднимался в мансарду после шести часов, к четвертому дневному сеансу. Но однажды, в жаркий день конца сентября, когда дверь в мансарду была настежь распахнута, порыв знойного ветра резко захлопнул дверь Минервины, и в этот же миг в другом конце коридора появилась сеньора Бласа.
– Вашей милости что-нибудь требуется?
Дон Бернардо смутился.
– Поднялся взглянуть на ребенка. Давно его не видел, – сказал он.
Сеньора Бласа вошла в комнатку Минервины и быстро вышла оттуда. На ее лбу резче обозначились горизонтальные складки, что бывало всякий раз, когда ей в голову приходила какая-то мысль. А уголки губ растянулись в лукавой усмешке.
– Он сосет, сеньор. Мина выйдет с ним, как только закончит кормить.
Дон Бернардо медленно спустился по лестнице, устыженный, как пугливый воришка, застигнутый с поличным. Но вечером, во время своего обычного посещения брата Игнасио, он признался:
– Теперь я думаю, Игнасио, что сказал дону Нестору Малуэнде неправду. Не думаешь ли ты, что мужчина может быть однолюбом, но иметь нескольких женщин? Тело просит, Игнасио, оно меня мучает – бывают дни, когда я ни о чем ином думать не могу. Мне кажется, что я не обойдусь без женщины.
Он надеялся, что брат, который был на восемь лет моложе, но славился порядочностью и справедливостью, даст ему мудрый совет или хотя бы повод поговорить о его нарождающейся страсти к Минервине, однако Игнасио Сальседо решительно рассеял его надежды.
– Кто тебе сказал, Бернардо, что ты однолюб? Тебе просто нужна другая жена. Вот и все. Почему бы тебе ни попросить фрая Эрнандо помочь подыскать ее для тебя?
Такое предложение поставило дона Бернардо в тупик. Ему вовсе не хотелось беседовать с фраем Эрнандо, а надо было убедить Минервину, чтобы она между кормлениями маленького Сиприано чуточку позабавилась с ним на своей кровати в мансарде. Проблема была не в устройстве нового брака, а в том, чтобы помочь ему приблизиться к девушке и удовлетворить свои плотские вожделения. Этого фрай Эрнандо никогда бы не одобрил, а тем более брат Игнасио, такой чистый, такой порядочный человек. К кому же тогда обратиться?
В какой-то день Минервина огорошила его возгласом, что ребенок уже ходит. Всего-то исполнилось ему девять месяцев, и весил он не больше пятнадцати фунтов, зато живости хоть отбавляй. Иногда малыш кувыркался на кровати Минервины, чтобы ее насмешить. А то перескакивал через ограждение своей кроватки, да так проворно, и оставался стоять на ножках, ни за что не держась, только озираясь по сторонам – как делал, просыпаясь. Теперь дон Бернардо, ломавший себе голову над тем, как привлечь Минервину, решил не упустить случая увидеть ее еще раз и тяжелыми шагами поднялся в мансарду. В коридоре он наткнулся на своего сыночка, который самостоятельно двигался к лестнице, а Минервина, нагнувшись и расставив руки, шла позади, оберегая его. Вслед за ней шли с сияющими лицами Модеста и сеньора Бласа.
– Только подумайте, ваша милость, дитя уже разгуливает, – с восторгом сказала кухарка.
Однако дон Бернардо, изобразив гнев, которого на самом деле не испытывал, воспользовался этим событием, чтобы отчитать Минервину за неосторожность, выбранить ее хорошенько. Девятимесячного ребенка нельзя ставить на ноги, не то они будут у него кривые на всю жизнь. Ножки малышей в таком возрасте подобны студню, они не в состоянии без вреда нести тяжесть тела. Дон Бернардо повысил голос и, заметив, что сиреневые глаза Минервины наполнились слезами, почувствовал необыкновенное удовольствие – будто стегал плетью обнаженную спину девушки. Но, несмотря на его деланное возмущение, с того дня удержать маленького Сиприано в кроватке стало невозможно. С головокружительной быстротой он из нее выбирался и бегал по коридору, как ребенок двух или трех лет. То есть Сиприано не просто ходил, а именно бегал, словно это для него самое привычное дело, и если кто-нибудь пытался ему помешать, он вырывался из рук и снова пускался бегом. Как будто в душе малыша оставил след отцовский ледяной взгляд еще в ту пору, когда его, младенца, пробуждало ощущение холода, и ему хотелось убежать.
- Предыдущая
- 18/84
- Следующая
