Дикие - Пауэр Рори - Страница 29

— Кто они? Твои подруги.

Я наклоняюсь ближе к странице. Глаза у Гетти теплые и широко распахнуты от радости. Я почти забыла, как она выглядела с двумя глазами.

— Это ведь Гетти? Гетти Гапин? А это, выходит, Риз Харкер.

Я захлопываю альбом, когда психиатр наклоняется ближе, и прячу его под свою доску. Еще одна из команды Паретты, задает про моих подруг вопросы, для которых у нее нет причин. Я не позволю Гетти или Риз стать следующей, кто окажется в этой постели.

Зачем вам это знать

Она склоняет голову набок, выпрямляясь, и складывает руки на коленях.

— Ты хочешь их защитить. Понимаю. Но ты зря беспокоишься, Байетт. Им ничего не грозит. Мисс Уэлч и ваша директриса за ними приглядывают.

Что-то внутри меня щелкает зубами. Я вскакиваю с постели. Слишком быстро — голова тут же идет кругом. Психиатр наблюдает, положив одну руку на тревожную кнопку у края моей кровати. Кнопку на случай экстренных ситуаций.

— Байетт, — говорит она. — Прошу тебя, сядь.

Мир рассеивается. Размывается, искажается, неизменной остается только пульсация венки на ее шее. Раз — я нависаю над ней. Два — она жмет на тревожную кнопку, и включается сигнализация. Три — мои колени упираются ей в ребра, ее рука крепко зажата в моих, костюм порван. Четыре — мои ногти впиваются ей в кожу.

— Байетт! — кричит кто-то. — Что ты делаешь?

Чьи-то руки хватают меня в охапку и дергают назад. Меня кидают на пол, и я ударяюсь головой. Психиатр прижимает к груди руку, по которой струится кровь. На запястье у нее две глубокие кривые отметины. Во рту у меня влажно и липко.

Я расплываюсь в улыбке. Мир вокруг такой яркий и новый! А потом оно уходит, и я снова остаюсь одна. Чья-то ладонь зажимает мне рот. Укол в плечо, темнота.

Пощечина приводит меня в чувство. Я судорожно вдыхаю.

— Выносим ее. Пошли.

Надо мной мигает лампа. Я в своей постели, руки снова стянуты ремнями. Зрение постепенно обретает четкость, размытые фигуры превращаются в людей, и первое нависающее надо мной оскаленное лицо принадлежит Паретте.

— Теперь ноги.

Кто-то наваливается на меня и связывает вместе ноги. Я дергаюсь; что-то внутри отчаянно рвется на волю, пока ремни затягиваются все туже. Ремень на бедрах, еще один — на лодыжках. На запястьях. И — впервые — на плечах, и эти ремни идут куда-то ко лбу и подбородку.

Я извиваюсь, пытаясь опуститься пониже, чтобы немного ослабить ремень на бедрах, и Паретта жестко придавливает меня в кровати.

На шее ремня пока нет, и я мотаю головой из стороны в сторону. Я закричу, я сделаю это, и нам всем будет больно, но пусть лучше всем, чем только мне.

— Не давай ей говорить! — кричит Паретта. Кто-то, стоящий сзади, зажимает мою голову обеими руками; это Тедди, это лицо Тедди, и он поглаживает мне волосы.

— Все хорошо, — повторяет он снова и снова. — Расслабься. Я рядом.

Кажется, с ним все в порядке, но я знаю, куда смотреть, и вижу, что оно приближается. Горящие щеки. То, как на его лице на секунду мелькает паника.

Все начинается, когда по его телу проходит волна. Эта волна прокатывается через него, и на лбу у него проступает пот. А потом его охватывает дрожь, которую невозможно унять, и он нависает надо мной со стекающей по подбородку слюной. Он срывает с себя маску, выплевывает что-то, и это что-то падает мне на грудь. Белый осколок. Кость.

— Тедди. О боже. — В одну секунду Паретта оказывается рядом с ним и помогает ему подняться, но его ноги поочередно подкашиваются. — Тедди, ты меня слышишь? Тедди!

Обо мне все забыли, меня оставили на кровати, не затянув до конца ремни, так что я изворачиваюсь и вижу, что он лежит на полу. Глаза у него закатились. Тело сотрясает мелкая дрожь.

Его укладывают на каталку и увозят прочь. Я остаюсь одна.

ГЕТТИ

Риз зовет меня по имени, слегка трясет, и я просыпаюсь. Кожа влажная, пот пропитал рубашку на спине; в горле саднит, как будто я долго сдерживала крик.

— Пора, — шепчет она.

В школе тихо — ни звука из других спален, — а луна стоит так высоко, что в окно ее не видно. Наверное, уже за полночь. В это время года до рассвета еще несколько часов, но трава белая от инея и блестит. В лесу должно быть достаточно светло, чтобы обойтись без фонарика.

Мы выбираемся из постели и медленно, чтобы не шуметь, продвигаемся к выходу. У двери я останавливаюсь. Сейчас я знаю, что Байетт жива. Если я пойду в лес, то возьмусь за эту мысль обеими руками и буду гнуть ее, испытывая на прочность.

— Готова? — спрашивает Риз у меня за спиной.

Байетт жива. Она жива и нуждается во мне так же, как я всегда нуждалась в ней.

— Готова.

Мы выходим из комнаты и крадемся по коридору; Риз натянула капюшон, чтобы приглушить свет волос, и идет так близко, что я чувствую, как костяшки ее пальцев задевают мои. Все спят, а если не спят, то не подают виду, так что мы спокойно минуем спальни и выходим на полуэтаж.

На верхней площадке лестницы мы приседаем, и я пытаюсь разглядеть дежурную у парадного входа. Интересно, поможет ли она Уэлч отвести Байетт в дом Харкеров, или Уэлч сделает всё сама.

Хотя вестибюль залит серебристым светом, проникающим через многочисленные окна, я никого не вижу. Возможно, проблема в слепом глазу, и я подталкиваю локтем Риз.

— Где она?

— Не знаю, — говорит Риз. Я оглядываюсь и вижу, что она хмурится. — Кто-то должен дежурить у двери.

— Наверное, она изменила расписание. — Мы обе знаем почему, даже если не говорим этого вслух: Уэлч не хочет, чтобы кто-то видел, что она собирается сделать. Ей так удобнее, это факт, но и мне тоже, и я не готова упускать это преимущество. — Давай выйдем на улицу.

Я выпрямляюсь и медленно преодолеваю несколько ступеней; мой глаз с трудом различает в темноте их края. Шаг за шагом, бок о бок с Риз, мы спускаемся на первый этаж. Все еще никого: ни дежурных, ни Уэлч. Может, мы пришли слишком рано? Или слишком поздно?

Риз открывает двустворчатые двери, и я выскальзываю за ней наружу, чувствуя, как под куртку пробирается холодный зимний воздух. На крыльце я медлю. Я подозреваю, что ружейную смену освободили от дежурства, как и девочку, которая должна была сторожить двери, но осторожность не помешает.

После захода солнца ружейная смена всегда зажигает фонарь. Поправив капюшон, Риз ныряет в темноту и вглядывается в очертания крыши.

— Никого, — говорит она; дыхание вырывается изо рта облачками пара. — Путь свободен.

Все происходит в тайне. Я боюсь даже думать о том, что это означает для Байетт.

По мощеной дорожке мы идем к еловой роще у забора. Риз ждет, пока я онемевшими пальцами раскапываю дробовик; твердая земля забивается под ногти. Он там, где мы его оставили, и мне бы радоваться, но я ничего этого не хотела. Ни дробовика в руках, ни жизни лучшей подруги на моих плечах.

Секунду я медлю, вспоминая о бумаге на доске объявлений в вестибюле. Соблюдайте карантин, написали они. Следуйте правилам, и мы вам поможем.

Нож за поясом и дробовик в руках. Полтора года пустого неба, нехватки лекарств, горящих за школой тел. Нам придется помочь себе самим.

Я открываю ворота, стараясь делать это как можно осторожнее, чтобы не порезаться об осколки, которые мы привязали к прутьям. Со стороны школы ворота может открыть кто угодно, но они захлопнутся за нами, едва мы окажемся снаружи, а отпереть их можно только ключом Уэлч.

— Ты уверена насчет северной стороны? — спрашивает Риз.

Это она про мой план вернуться домой. Не столько план, сколько единственный способ, но я почти уверена, что мы сможем залезть по забору с северной стороны, где он упирается в обрыв.

— Это лучшее, что я могу предложить, — говорю я. Мы должны справиться. У нас нет выбора.

Мы углубляемся в лес, и теперь нас ведет Риз. Деревья обступают нас со всех сторон, земля укрыта зеленым ковром иголок, от которых исходит влажный гнилостный аромат. Хотя остров изменился, хотя из нас двоих это я бывала в лесу с тех пор, как он стал чужим и жестоким, она все равно знает его лучше меня. Мы все — ракстерские, но не так, как Риз.