Хорошим людям – доброе утро (Рассказы и повести) - Железников Владимир Карпович - Страница 9

— Э, брат, да ты совсем сдаешь позиции. — Петр Петрович сел около Саши и положил ему руку на лоб. — Не такая уж горячая голова.

У Петра Петровича была мозолистая рука, и Саша почувствовал, как твердые камушки его мозолей царапают ему лоб.

— Я заразный, — сказал Саша.

— Ерунда, — ответил Петр Петрович. — Я этой проклятой ангиной болел сто тысяч раз.

Саше было трудно разговаривать с Петром Петровичем, и он закрыл глаза.

Петр Петрович встал, потоптался и осторожно, на цыпочках пошел к двери. Потом остановился, повернулся к Саше и сказал:

— Но пасаран! — громко так сказал, так громко, как давно уже никто не говорил в Сашиной комнате.

Саша поднял глаза на Петра Петровича. Ему трудно было это сделать, но Петр Петрович произнес какие-то непонятные слова, и Саша заставил себя открыть глаза.

— Но пасаран! — еще громче сказал Петр Петрович. — Они не пройдут!

— Кто не пройдет? — спросил Саша.

— Так говорили испанские революционеры.

— Все вы перепутали, — сказал Саша. — Во-первых, не испанские революционеры, а кубинские. А во-вторых, не «Но пасаран», а «Патриа о муэртэ» — «Родина или смерть».

Петр Петрович снова сел на Сашину кровать.

— Дело в том, — сказал Петр Петрович, — что это было двадцать девять лет назад. Поэтому ты ничего об этом не знаешь. Ты меня слушаешь?

Саша кивнул.

— Испанские революционеры сражались не хуже кубинцев, но их было мало, а испанским фашистам помогали германские и итальянские фашисты. Силы были не равны, но дрались революционеры храбро… Я сам был в Испании в те годы, солдатом Интернациональной бригады. У нас в бригаде были немцы, французы, англичане, венгры — в общем, все, кому дорога была испанская революция, кто ненавидел фашизм. — Он помолчал. Потом прибавил: — Как это хорошо, когда умеешь ненавидеть. Знаешь, люди, которые умеют ненавидеть плохое, самые замечательные люди.

— Петр Петрович! — У Саши сильно-сильно закружилась голова, он крепко сжал кулаки и уже хотел из последних сил крикнуть: «А я плохой, я самый плохой человек на свете, потому что в кармане моей куртки лежит ваше письмо к Игорю…» Но вместо этого он сказал: — Петр Петрович, расскажите мне еще про Испанию.

— Ладно, — согласился Петр Петрович, — слушай… Во время одного боя меня сильно контузило, и я потерял сознание, ну и фашисты меня схватили. Привезли в деревню и бросили в подвал. В подвале уже сидело трое мужчин. Один старик, видно испанский крестьянин, и двое мужчин помоложе. Они сидели в трех разных углах подвала. Я сел в четвертый. Так мы и сидели, каждый в своем углу. А где-то совсем недалеко слышались разрывы гранат, уханье пушек. Наши продолжали бой.

«Надо поговорить с ними, — подумал я. — Но, может быть, среди них был фашист, которого посадили сюда подслушивать наши разговоры? Такое тоже могло быть».

Сидим, молчим, смотрим друг на друга. И вдруг я слышу в перерыве между грохотанием боя, будто кто-то поет. Тихо так поет, еле слышно. Поднял голову, оглянулся: вижу — поет мужчина, который сидит напротив меня. Поет на французском языке. Рубашка на нем разорвана, один глаз заплыл от удара. В общем, совсем вроде ему незачем петь. А он поет. И вдруг меня как ударило: он пел «Интернационал»!

— Понимаешь, — сказал Петр Петрович, — этот человек пел «Интернационал», хотя был избит и еле двигал губами, и рядом шел бой, и надо было совсем не петь, а постараться, пользуясь наступлением наших, вырваться из подвала.

Саша открыл глаза.

— И тут я догадался, почему он пел. Он искал товарищей по борьбе. Он хотел узнать, кто сидит рядом с ним: друзья или враги. Тогда я встал перед ним и тихо пропел по-русски: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов…»

Ах, как ударили по сердцу Петра Петровича эти слова, хотя прошло столько лет и казалось, что эта испанская история давно забыта. Он замолчал. Перед ним стояли те трое из подвала.

— Ну? — сказал Саша.

— «Камарад», — сказал мне француз. Это значит — товарищ, друг. И показал на место рядом с собой.

Теперь нас было двое. И тогда поднял голову второй мужчина и запел «Интернационал» на немецком языке. Потом он пересел к нам. Мы сидели рядом, плечом к плечу: русский, француз и немец. Мы сидели рядом, и я чувствовал теплое плечо француза. Понимаешь, мы верили друг другу. В этот момент во всем мире не было более верных товарищей, чем были мы. Без слов. «Интернационал» был для нас как пароль…

А бой приближался. Старик испанец что-то сказал по-испански, подошел к ящикам, которые стояли у стен, и попытался сдвинуть один из них. Ящики были тяжелые, и он показал нам, что нужно дверь завалить этими ящиками и чтобы мы помогли ему это сделать. Мы стали подтаскивать ящики к дверям. Ставили один на другой. В два ряда поставили, накрепко завалили дверь.

Старик правильно придумал; нам надо было продержаться в подвале, пока наши захватят деревню. И только мы отошли от дверей, как послышались чьи-то быстрые шаги. Кто-то откинул засов и толкнул дверь. Но дверь даже не шелохнулась: ящики были тяжелые. Тот толкнул дверь сильнее и громко крикнул по-испански. По лестнице зацокали еще чьи-то шаги, и теперь уже вдвоем они поднавалились на дверь. Мы все четверо, как по команде, бросились к ящикам и стали их придерживать со своей стороны…

А бой уже был в деревне, нам нужно было продержаться, может быть, минут десять, не больше. Мы услышали, как те двое стали быстро подниматься по лестнице…

Мы думали, что они ушли, а они не ушли. Они подобрались к окну, вышибли стекло и бросили к нам в подвал гранату. Она упала ближе всех к немцу. Я видел ее упругий гофрированный корпус. Еще секунда, она взорвется и разлетится на тысячу мелких осколков. И тут немец бросился вперед и накрыл эту гранату своим телом, и она взорвалась под ним.

— Зачем он это сделал? — спросил Саша.

— Он не хотел, чтобы погибали все, — сказал Петр Петрович. — Он хотел, чтобы мы остались жить и продолжали борьбу. По-моему, он ненавидел фашизм больше, чем любил жизнь. Такой был человек. И тогда старик испанец, который, может быть, до сих пор даже не участвовал в революции, тихо-тихо сказал: «Но пасаран»…

К Саше пришла медсестра, чтобы сделать ему укол пенициллина, и Петр Петрович замолчал.

Саша крепко-крепко зажмурился, он очень боялся. Он даже не мог смотреть на иглу, так он боялся. Но Саша не выдал себя, потому что над ним возвышалась лохматая голова Петра Петровича. А рядом с ним стояли те трое из подвала: француз, немец и испанский крестьянин. Саша отлично их всех видел.

Они стояли перед ним как живые.

Однажды, когда Саша был еще болен, пришло от папы письмо. Бабушка надела очки, села около Саши и стала читать.

— «Дорогие мои Оля и Саша! — писал папа. — У нас уже выпал снег, и работа моя теперь идет медленнее. Только вчера вернулся из небольшого похода: ходили в район гейзеров. Мороз был десять градусов, а температура воды в озерках от гейзеров тридцать шесть градусов тепла. Мы все отлично выкупались. А теперь о самом главном: я здесь должен прожить до следующей осени. Может быть, вы ко мне приедете? А то я совсем одичал и сильно скучаю о вас. А здесь для вас дивное диво. Будете купаться в озерах зимой, ходить на лыжах, ездить на собаках. А кроме всего прочего, здесь снег соленый, потому что морские штормы и ветры поднимают большое количество морских капель в воздух, эти капли замерзают и вместе со снегом падают на землю. Разве это не сказка: соленый снег? Приезжайте, не пожалеете.

Сашка, ты будешь ездить в школу на собаках. Их у меня девять: Троп, Ветка, Игла, Леди, Музыкант, Тяпа, Сокол и Бутон. А самый главный пес Алерт — это вожак, он бежит впереди, ведет упряжку. Он рыжий, очень сильный и умный. Приезжайте. Я вас подыму к кратеру вулкана, и вы почувствуете, как дрожит под ногами земля и кто-то сопит в кратере, точно дышит через большой-большой нос. И вы сможете просто, например, плюнуть в кратер. Это ведь замечательно!