Перун (Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 5

— Ну, идемте чай пить… А то дедушке одному скучно…

Дедушкой она звала своего мужа и это было всегда неприятно Андрею почему-то…

Он встал и стрельчатыми аллеями, полными трепетания теплых солнечных зайчиков, молча пошел за Ксенией Федоровной. И сердце его тревожно билось… А она шла впереди, что-то напевая, и, по-видимому, не обращала на него ни малейшего внимания.

Андрей знал ее еще девушкой, когда она была учительницей в селе Егорьевском, неподалеку. И тогда, при первой встрече его с ней — тогда совсем не была она так хороша, как теперь — забилось его сердце сладким волнением. Но было в ней что-то такое, что пугало его и тогда, и теперь. Иногда казалась она ему похожей на чутко дремлющую кошку с этим ее стройным, гибким телом и точно зелеными, хищно мерцающими иногда глазами. И всегда издевалась она над всем «идеальным», как говорила она. И тогда около нее чрезвычайно увивался один из молодых соседей, кирасир-корнет князь Судогодский… Андрей всегда робел с женщинами, боязливо сторонился их и он отошел от нее, а когда в прошлом году вернулся он на лето в «Угор», он нашел Ксению Федоровну уже хозяйкой старой усадьбы и Лев Аполлонович, приемный отец его, смущенно шутя, просил его дружно жить с молодой хозяйкой, которая, надеялся он, тоже не будет обижать его приемного сына. И все были точно смущены… В то лето он не долго пробыл в «Угоре» и уехал со своим учителем и другом профессором Максимом Максимовичем Сорокопутовым на крайний север, куда его тянуло безлюдье и старина, седые легенды и былины, и эти удивительные, многоглавые старинные церковки, доживавшие свои последние годы над светлой гладью вод, среди угрюмых лесов и болот, уехал, унося в сердце, в самых отдаленных тайниках его, златокудрый образ с томно зелеными глазами…

Не прошла тяжелая неловкость и в этом году, когда он, как всегда, приехал отдохнуть в «Угор». И не узнал Андрей Ксении Федоровны: в этой изящной, прекрасно одетой женщине совсем потонула та прежняя захудалая земская учительница. Казалось, что она так и выросла в этой обстановке и совсем никогда и не знала заботы о завтрашнем дне. И он думал о ней и днями и ночами, и мучительно тянулся к ней, и боялся этого страшно…

Они вышли на широкую луговину перед старым, темным домом, где на огромных, старинных куртинах уже распушились недавно посаженные цветы. За потемневшим палисадником виднелся широкий залитый солнцем двор, где в теплой пахучей пыли возились куры, утки, индейки и петухи, поджав одну ногу и скашивая на бок голову, строго оглядывали синий небосклон: не видно ли где хищной тени ястреба? Среди них, под молодой кудрявой рябинкой, с корзиной крупной и душистой клубники в руках стояла бывшая нянька, маленькая, старая горбунья Варвара, жившая в «Угоре» с незапамятных времен. Варвара видела все всегда в самом мрачном виде, всегда ожидала всяческих бедствий и всячески отравляла жизнь своей племяннице-сироте, Наташе, которая служила в «Угоре» горничной и все стремилась уйти в монастырь…

Варвара обратила на Ксению Федоровну и Андрее свое старое сморщенное лицо, долго смотрела им вслед своими увядшими глазами и, маленькая, сухенькая, зловеще покачала своей облезлой, повязанной черным платком головой и тяжело вздохнула:

— О-хо-хо-хо-хо…

И носились над усадьбой пьяные солнцем ласточки, и звенели совсем обезумевшие от радости жить мухи, и гудели пчелы среди бело-розовых шатров старых яблонь, и бежали куда-то белые, пушистые облака в синеве неба и, казалось, было все счастливо так, что больше уж и нельзя было быть…

На широкой, тенистой террасе, сплошь затканной диким виноградом, в просторной, чесучовой паре сидел за дымившимся стаканом чая Лев Аполлонович Столпин, отставной капитан черноморского флота, владелец «Угора», крепкий, белоголовый старик среднего роста, широкоплечий, с некрасивым, обвисшим, но умным, начисто бритым лицом и твердыми, прямыми глазами.

В молодые годы жизнепонимание Льва Аполлоновича было чрезвычайно просто, ясно и твердо: есть Россия, дом наших предков, наш дом и дом детей наших, и есть другие, ей, большей частью, враждебные страны. Если Россия хочет существовать, она должна, как и все, бороться за свое существование. Для этого нужно прежде всего, чтобы армия ее и флот стояли на должной высоте, а для этого, в свою очередь, нужно, чтобы все люди армии и флота честно и сурово исполняли свой долг до конца, а в особенности те, кто занимает командные посты. Лев Аполлонович думал, что буря и бой это нормальное состояние моряка, а штиль, порт, мир — исключение, временный отдых, подарок судьбы. И матросов своих, и офицеров он «тянул» так, что на его крейсер «Пантера» даже с берега все смотрели с замиранием сердца. Но он отдавал себе ясный отчет в том, что среди морского офицерства, среди всех этих береговых франтов с кортиком и карьеристов таких людей, как он, очень немного, и тем суровее был он к себе.

Грянула японская война. Самый близкий друг его, Ипполит Лукоморин, командир крейсера «Память Чесмы», вместе с эскадрой адмирала Рождественского пошел на Дальний Восток, поручив его заботам своего единственного сына Андрее, тогда молоденького гардемарина, и простился с ним на-веки: все хорошие моряки понимали, что безумными правителями эскадра Рождественского посылается на гибель, что японцы расстреляют ее с безопасного для себя расстояния и что только чудо может спасти обреченных на бесславную и бессмысленную гибель. Чуда не случилось и эскадра страшно погибла, а вместе с ней погиб Лукоморин, один из лучших моряков балтийского флота. И тут впервые — он поседел за время японской войны, — Лев Аполлонович призадумался и еще смутно понял, что если все они исполнят свой долг до конца, а Петербург останется Петербургом, то жертва их будет жертвой бесплодной.

Война закончилась революцией. Возмущенной душой Лев Аполлонович был на стороне потерявшего терпение народа, но и прирожденная лояльность, и боязнь революции в условиях русской дикости заставили его твердо остаться на своем посту. Зашумел и черноморский флот, почувствовалось брожение и на борту «Пантеры». Лев Аполлонович вызвал к себе своего единственного сына, Володю, служившего мичманом на его корабле. Он любил сына всей душой и потому «тянул» его так, как не «тянул» ни одного из своих офицеров, и сын понимал его, и смотрел на него преданными и влюбленными глазами. И когда сын переступил порог его каюты, он обернулся к нему, долго, молча, любовно смотрел в его красивое, мужественное лицо и, наконец, тихо сказал:

— Володя, у нас на борту неблагополучно. Не сегодня, так завтра вспыхнет бунт. Сейчас же иди в минные погреба и будь там безвыходно: по моему первому слову ты взорвешь корабль. Ты понял меня?

— Понял, папа. Все будет исполнено.

Отец крепко сжал ему руку и сказал:

— Иди!

Он не ошибся: на другое же утро, когда крейсер шел к кавказским берегам, — там волновались горцы, — и когда капитан был на командирском мостике, матросы вдруг высыпали все на палубу и, тревожно и злобно шумя, придвинулись к мостику со всех сторон. В поведении их чувствовалась нерешительность: они знали своего командира. Ярко вспыхнул на палубе красный флаг.

— Смирно! — решительно крикнул с мостика Лев Аполлонович. — Слушай все!

И, обратившись к телефону в минные погреба, он громко сказал:

— Мичман Столпин!

— Есть! — отвечал молодой голос из недр корабля.

— Приготовьтесь! Если точно через десять минут не последует личной отмены моего приказания, вы взорвете корабль…

— Есть, г. капитан!

И, выпрямившись, капитан крикнул в разом смутившуюся толпу:

— Если в течение десяти минут вы не выдадите мне всех зачинщиков бунта, корабль будет взорван… Слышали? — он вынул часы. — Итак, десять минут на размышление…

Матросы отлично знали и его и молодого мичмана Столпина, и тревожно загалдели: они уже искали виноватого. Капитан с часами в руках стоял на мостике. Стрелка медленно ползла вперед. В минном погребе, решительный и торжественный, стоял молодой мичман и не спускал глаз с циферблата: шесть минут… пять минуть… три минуты…