Перун (Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 33

Наконец, подошел и заветный вечер. Все затихло — только где-то за наличником все возился и ссорился со своей воробьихой Васька, старый воробей. Наконец, затих и он. В черно-бархатном небе затеплились, зашевелились звезды. Кое-где по деревням, на выгоне, молодежь разложила костры и стала прыгать через огонь, веселясь, но совершенно не зная, что это они, в сущности, делают: они забыли, что тысячу лет тому назад это было венчальным обрядом… И тихо зажглись в дремлющей траве зелененькие огоньки светляков, — точно кто изумруды на поляне растерял…. И жутко, тихо, точно насторожившись, стоял темный лес…

Дуняша — она была чрезвычайно ревнива, — беспокойно заметалась: Петро куда-то исчез. Ни ей, ни кому другому он не сказал о своем предприятии ни слова и, сняв крест, — он полагал, что так будет лучше, — с замирающим сердцем, он быстро шагал с лопатой на плече едва видными в свете звезд лесными дорогами и тропками к далекому, сумрачному Вартцу, высокой, но пологой горе, которая хмуро поднималась над лесной пустыней…

По окрестным деревням издавна ходило глухое предание, что в старину держалась на Вартце шайка разбойников, которые и закопали где-то на горе свои несметные сокровища. Мужики говорили о закопанных богатствах так, что если вся Древлянская губерния целые десять лет ни пахать, ни косить, ни на заработки на сторону ходить не будет и будет подати все исправно вносить, и будут все мужики и бабы в шелку ходить, то и тогда не прожить древлянцам разбойничьего богатства! И не раз, и не два, а многие сотни раз пробирались смельчаки лесными тропами с лопатой к заветному Вартцу и пытали там свое счастье. У подошвы горы, на полночь, лежал огромный, величиною с добрую крестьянскую избу, валун, блестящий и гладкий, совершенно один, — точно вот он с неба упал. И вкруг этого-то вот странного камня и рыли лесные люди землю — и на семь шагов, и на тринадцать, и на сто, и на полночь, и на восход, и на заход, и на красную сторону. И по ямкам этим видно было, что большим терпением искатели не обладали и что тяжелая работа быстро отрезвляла и самые пылкие головы: редкая ямка и среди старых, совсем заросших, и среди совсем свежих была больше двух аршин… Но клад не давался никому, — старики говорили, что надо знать слово…

И не только скрытое золото привлекало людей на Вартец: в жутком и глухом овраге бил тут из горы древлий, чистый и студеный Гремячий Ключ, открывшийся, как говорило седое предание, от громовой стрелы и отсюда протекавший в Ужву, в которую и впадал он около Спаса-на Крови. Ледяная вода ключа помогала при всяких детских болезнях, в особенности же от «кумохи»: так звали тут упорную детскую лихорадку. И всякий раз, как разные домашние средства не помогали заболевшему ребенку, мать, творя молитву, лесной тропой — звонкие, торные были эти тропы, — несла его в лесную глушь и купала его в студеной, гремячей, святой воде, а, выкупав, чтобы отдарить незримый дух святого ключа, она вешала на вековых елях, обступивших ключ, — их никто не осмеливался срубить, или образок какой махонький, или же ленточку яркую. Дети иногда и выздоравливали, а чаще помирали, но и так и эдак это была «развязка», облегчение, милость Господа, прибравшего в селениях праведных чистую детскую душу. И потому крепко любили бабы Гремячий Ключ и тысячами пестрели и сияли их дары на косматых ветвях старых елей в глубине угрюмого темного оврага…

Тихо, осторожно, стараясь не шуметь ногами по узловатым корням, Петро шел по направлению к Гремячему Ключу: там по сырому оврагу росло много папоротника и там он решил выждать страшный и желанный момент его вещего цветения. Он шел и зорко вглядывался в темноту, и чутко, чутко вслушивался в тишину лесную не только ухом, но как-то всем существом своим. Но ничего не было видно, кроме звезд, которые плыли над косматыми вершинами, и ничего не было слышно, кроме скорого биения его сердца да тех неясных лесных шорохов, которые Петро часто слышал на ночных охотах и которые были жутки всегда, а теперь в особенности. Но он крепко держал себя в руках и все шел и шел своим скорым, почти бесшумным охотничьим шагом…

Вот, наконец, и Вартец, и густой, пряный запах болотной сырости, и жуткая, жуткая тишина, а среди этой тишины — серебристый, немолчный рокот, и плеск, и звон Гремячего Ключа. Немые папоротники неподвижно застыли в сумраке, точно готовясь к великому таинству. Кое-где, как упавшие с неба звезды, светились огоньки ивановских червячков. И слышались шорохи непонятные, и точно вздохи чьи-то осторожные, и шепоты, и мнилось, что смотрят из чащей глаза, жуткие, светлые, круглые лесные глаза, каких и не бывает, — и оттуда, и отсюда, и со всех сторон, а в особенности сзади… И загнувшийся к восходу хвост Большой Медведицы показывал, что страшная полночь уже недалеко…

Петро сел на поваленную бурей ель, приготовил чистый платок, в который он завернет огненный цветок папоротника, и стал ждать. Смерть хотелось свернуть собачью ножку и покурить, но было это почему-то страшно: надо было — и не надо, собственно, а иначе было нельзя, — слушать, смотреть, замирая душой, во все стороны. Вот где-то в овраге громко заорал филин-пугач. Петро отлично знал, что это филин, да, но тем не менее также несомненно чувствовал он, что в диких криках зловещей птицы было сегодня что-то особенно значительное, точно предостерегающее…

И послышался едва уловимый шелест ветвей, и потрескивание точно под чьей-то крадущейся ногой, старых сучков и Петро, весь бледный и захолодавший, чуть повернул туда, на звуки голову и вдруг по лесу что-то тяжело понеслось с великим шумом. Что это? Лось? Но лоси ночью лежат, а, кроме того, и не шумит так осторожный лось никогда. Леший? Господи, спаси и помилуй!.. Мороз железный, январский сковал вдруг всю душу Петро и волосы на голове его зашевелились… И вдруг кругом все точно вспыхнуло золотисто-голубым огнем. Петро, задыхаясь, вскочил: зацвел! Нет: то звезда падучая с неба туда, к монастырю, скатилась… И что-то сразу сорвалось в душе Петро и полный страха, бледный, с круглыми глазами, он понесся лесом к далекому дому…

Что-то бросалось ему с обеих сторон под ноги, стараясь уронить его, что-то хватало его за руки, что-то кричало, звенело, ухало и свистело со всех сторон ему в уши и он, едва переводя горячее, сухое дыхание, только твердил: «Господи Исусе… Микола Угодник… Чур меня, чур… Матушка-заступница, чур меня… Он не помнил ни дороги, ни того, что с ним это время было, а только каким-то звериным чутьем угадывал он в жутких лесных чащах, где разгулялась в ночи всякая нечисть, путь к дому… Он изнемогал, он почти валился с ног, еще немного и он задохнется… Но вот и знакомая широкая поляна, и смутные силуэты построек на звездном небе, и мягкий ровный свет синей лампы в комнате Сергее Ивановича, который всегда сидел за полночь…

Петро, весь дрожа, облегченно вздохнул всей своей широкой грудью. Он едва на ногах держался, в голове его стоял звон, как на Святой в городе, и в глазах расходились радужные круги. Нет, — стояло в его голове, — нет, дудки! Никаких прискурантов больше не возьму, чтобы идти на такое дело!.. Да погоди… — говорил ему какой-то насмешливый голос рассудительно. — Что же случилось?.. Ничего страшного и не было, — так, сам ты только дурака свалял…» Но Петро не слушал его: нет уж, извините, больше не проведешь!.. И днем-то теперь близко к проклятому месту не подойду, а не то что…

На крылечке господского дома неподвижно сидела какая-то тень. Петро, оправившись, подошел поближе поглядеть, кто это. И сердце тепло подсказало: Дуняша…

— Ты что это тут полуношничаешь? — ласково сказал ей Петро.

Дуняша молчала.

— Хиба ты оглохла? А?

Петро считал свой родной, хохлацкий язык «мужицким» языком и всегда говорил, как полагается, «по благородному», но в минуты волнения он неизменно срывался и выпускал словечки малороссийские. Дуняше эти словечки очень нравились, хотя и были иногда смешны, но теперь ответом ему было молчание. Петро начал сознавать свою вину.

— Ну, что молчать-то?… Дуняш, а?