Перун (Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 3

И вот на холме, с которого еще только вчера вечером в сиянии луны благосклонно взирал Перун на игры и пляски детей своих и на котором теперь уже водружен был Андреем огромный сосновый крест, началась кровавая свалка. Андрей и хотел бы остановить ее, но не мог, и, бессильный, стоял он над толпой у креста, и ждал, когда все это кончится, и было ему скорбно: стало ему вдруг жалко и своей молодой, изуродованной чем-то жизни, и ярым полымем полыхала в сердце его тоска о брошенной им Ганне-полонянке. И вдруг на шум боя выбежала из леса женщина молодая и с криком бросилась к нему. В один миг узнало ее его сердце и поняло все: она бежала за ним со своей грешной любовью. И, сраженный неожиданностью, он отделился от креста и призывно раскрыл ей навстречу руки. И в то же мгновение каленая стрела, пущенная из-за кустов старым волхвом, звеня, впилась в его сердце и он, истекая кровью, упал под ноги сражающимся, а на него, сраженная нечаянным ударом копья, упала оборванная, окровавленная, исстрадавшаяся, но теперь совершенно счастливая Ганна-полонянка…

И так как нововеров было больше, чем сторонников Перуна, они победили и, победив, сперва справили они по Андрею славную тризну с игрой во свирели и лютни, с пением, с примерными боями воинов, с медом хмельным, а затем с великим торжеством погребли в зеленом лоне матери-земли тело его и приказали уцелевшим поклонникам Перуна под страхом смерти немедленно креститься, что те с охотою великою и исполнили, ибо на деле увидели превосходство новой веры над старою. И общими усилиями селяков старый волхв был сожжен на огне великом живьем во славу Бога истинного…

И за павшим Андреем со стороны Киева шли еще и еще проповедники нового бога, а с ними и дружинники князя киевского, которые, ежели селяки где упрямились признать бога истинного, легонько эдак поторапливали их по загривкам познать истинную веру и приять царство небесное. И так «монастыреве на горах сташя и черноризцы явишася» и князь стольный киевский любил их даже «до излиха» и всячески помогал им…

И вскоре был основан монастырь на крутом берегу Ужвы-реки, на том самом месте, где некогда, встречая солнце, стоял Перун и где пал Андрей, и назвали люди монастырь тот непыратый: Спас-на-Крови.

И стали в тех монастырях черноризцы книги непонятные списывать одну с другой для просвещения людей, и иконы писали красками яркими и раздавали их селякам на место прежних идолов поганых, преходящего творения рук человеческих, и шли в тех монастырьках великие споры о том, можно ли есть кровь рыбью, и можно ли есть белку давленую, и что надо сделать с человеком тем, который перед обедней постучит себе о зубы яйцом куриным, и можно ли попу обедню петь, ежели он у себя в кармане платок женский обнаружит, и следует ли носить бороду человеку крещеному. И особенно любили почему-то черноризцы размышлять на тему: что есть жена? И, отвечая себе, они мудро говорили, что жена есть «сеть утворена прельшающи человека во властях светлым лицом убо и высокими очима налидающи, ногами играющи, делы убивающи, многы бо уязвиша низложи, тем же в доброти женстей мнози прельщаются и от того любы яко огнь возгорается. Жена есть святым обложница, покоище змеино, дияволь увет, без увета болезнь, поднечающая сковорода, спасаемым соблазн, безисцельная злоба, купница бесовская…» И уверяли всех чернецы смиренно, что тот, кто «не име жены и кроме мира пребывая, заповеди Господни исправити может, а с женою и с чады живуще не может спастися», и находились люди, которые поэтому бросали жен и детей без пристанища, и шли в монастырь, и опять и опять рассуждали дружно о путях спасения, и увеличивали казну свою, и заводили холопов многих и приобретали вотчины необозримые… И мудро постановляли: «в говенье детяти молоду коровьяго молока не ясти: два говенья матерь ссет, а во третье не дати ему ясти; в говенье не достоит сидети нога на ногу взложивше; чеснок достоит ясти в Благочещеньев день и сорок мученик; аще кто помочится на восток, да поклонится 300. Поп, аще хощет литургисати, да не яст луку преже за един день…» и т. п.

И так распространялось просвещение это и вера христианская из монастырьков тех. И люди положительные, уставя брады своя, говорили степенно: кабы вера эта была плохая, князь с боярами не приняли бы ее. Но были, конечно, и вольнодумцы, которых это просвещение не удовлетворяло. И многие селяки-вятичи считали встречу с монахом недобрым знаком — как и со свиньей, — и возвращались немедленно после такой встречи домой. И жаловались черноризцы, что церкви их стоят пусты, а на игрищах всегда полно людей, так, что один толкает другого. И простые люди думали, что венчание в церкви нового бога нужно только боярам и людям именитым, а сами брали себе жен с плясанием и гудением и этим плясанием и гудением только и ограничивались. Волхвы, загнанные в дебри лесные, смучали простых селяков всякими побасками нелепыми и иногда дерзость их была во истину изумительна: так в 1071 г. «приде волхв прельщен бесом, пришел бо Киеву глаголаше сице, поведая людям яко на пятое лето Днепру потещи вспять и землям преступати на ина места, яко стати Гречьски земли на Руской, а Русьскей на Гречьской, и прочим землям изменитися; его же невегласи послушаху, а верние же насмехаются, глаголюше ему: бес тобою играет на пагубу тебе.» И вернии оказались, конечно, правы: злой кудесник погиб в одну ночь от беса.

Многие же селяки-вятичи и другие уходили от монахов и дружинников в леса темные и образовывали разбойничьи шайки. И епископы христианские сказали Владимиру Красну Солнышку: пошто не казнишь их? И отвечал добрый князь: боюся греха. И разъяснили епископы бога доброго: ты поставлен от Бога на казнь злым и добрым на милование. И послушался их Владимир Красно Солнышко и стал казнить селяков непокорных богу новому, и тем укрепил веру христианскую в земле русской от края и до края…

Монастырь Спаса-на-Крови скоро прославился и, прославившись, разбогател. И надели черноризцы мантии широкие и, кушая золотистых осетров и уху янтарную из стерляди востроносой, говорили людям о гибельности мира и спасении души… Но — не умерли и не умирают древние славянские боги Земли Русской: так же роскошно сияет над землей Сварог таинственный, отец всех богов, и восходит каждое утро, все радуя, Дажь-Бог или Хорс сверкающий, и гремит и блистает своей тяжкой палицей Перун-жизнедавец, и шумит ветрами своими Стрибог, и пасет в раздольных долинах небесных свои сияющие стада Волос, и ворожит светлая Мокошь, и озорной Леший носится по лесам, и шумит в реке добродушный Водяной, и мавки-русалки играют с жемчугом лунным, и таится в хлебах дед Полевик, и хозяйничает на дворе тихий заботник Домовой: нет, нет, не все, что было, прошло да быльем поросло!..

Андрей Ипполитович, только год назад окончивший университет, филолог и артист в душе, с какою-то толстой, хорошо изданной книгой, вошел в старенькую, серенькую беседку, висевшую над широкой, сонной, сплошь заросшей всякими водорослями и белыми лилиями Старицей, и сел у раскрытого окошка с цветными стеклами, чтобы почитать. Но не читалось ему: слишком хорошо было это раннее вешнее утро, слишком пьянил сладкий дух черемухи, и косые золотые лучи солнца, которые прорезывали там и сям высокие, стрельчатые аллеи старого парка, наполняли душу светлой, безграничной радостью. Андрей был очень чуток к красотам природы и ко всякой красоте, он страстно любил все искусства и, скрывая это, как тяжкий грех, и сам писал недурные стихи…

Он снова раскрыл книгу и попробовал читать. Эти были трагедии Эсхила. Не самые трагедии были нужны ему — он их знал уже давно. Ему хотелось открыть в них ту тайну очарования, которая, как мед, истекает из них вот уже тысячелетия: он и сам трудился над большой философской поэмой, в которой он хотел излить все, что он нашел в жизни за свои двадцать четыре года. Но чтение опять не пошло и он, глядя на красивую трагическую маску на обложке книги, задумался и его красивое лицо с золотистыми усиками и бородкой, как у Ван-Дейка, и голубыми глазами, из тех, которые редко смеются, стало торжественно и мягко. И тихий ветерок, влетевший в раскрытое окно, мягко шевелил его длинными золотистыми волосами — он любил ласку солнца и всегда ходил в деревне без шляпы…