Перун (Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 12

Иван Степанович, сняв шляпу, шел сторонкой и наслаждался своей любимой стихией, лесом. Теперь, когда у него лично все в жизни было уже почти кончено, когда человеческие страсти отгорели в нем и душа обрела светлый покой, единственным врагом его, кажется, остались только мальчишки-пастушата, с их проклятой страстью класть в лесу огни, от которых в позапрошлом году выгорел весь Медвежий Лог. Но еще больше не любил он и боялся лесопромышленников и, если начиналась рубка какой-нибудь знакомой делянки, он переставал ходить в ту сторону. За то большой радостью было для него, когда, благодаря его статьям в одной очень влиятельной газете, удалось добиться, что Ужвинская Дача была объявлена заповедником, где никто не имел права охотиться. Зверь и птица стали быстро множиться: глухариные тока вокруг Вартца и на Лисьих горах были теперь на редкость, лоси ходили в «Журавлином Долу» стадами и появились уже среди быков «лопатники», в прошлом году убили трех рысей, тетеревей, глухарей, рябчиков, куропаток белых было «без числа», как говорил Гаврила, а когда этой весной стоял Иван Степанович с ним на тяге, на слуху прошло около сорока долгоносиков, — настоящая карусель! А вкруг задумчивых лесных озер, а в особенности на Исехре, — берега их были топки, глухи и недоступны даже самому ярому охотнику, — сколько водилось там утки, бекаса, журавлей, цапель, вальдшнепов, куликов, гагар! А весной и осенью, в пролет, там присаживались громадные косяки гусей, а иногда даже и лебеди. Дикая жизнь лесная била клюнем и радостно было смотреть на нее.

Но эта лесная жизнь была скрыта, доступна только посвященным, нужно было известное усилие и большое знание леса, чтобы проникнуть в ее таинства, но и та жизнь, которая шла на виду, была не менее прелестна со своими хорами зябликов, малиновок, пеночек, нарядных щеглов, крошечных крапивников, со своими пестрыми дятлами, тоскующими кукушками, желтыми иволгами, вороватыми сойками, траурными сороками, зловещими воронами и филинами, а по низинам, к Ужве, и бесчисленными соловьями… А над цветущими полянами и опушками, где так много по весне цветов, трепетали пестрые мотыльки и стрекозы на своих слюдяных крылышках…

— Садитесь, Иван Степанович, теперь я пойду… — крикнула Марья Семеновна. — А то устанете, не выстоите обедни…

Поспорив, сколько требовалось для поддержания своего престижа старого охотника и великолепного ходока, Иван Степанович сдался: ноги-то все же не прежние. И он сел в тарантас, а Марья Семеновна пошла сторонкой…

— Экие места!.. — сказала она, любовно оглядывая все вокруг. — Благодать! В позапрошлом году я раз тут сто восемьдесят семь белых одним заходом взяла…

— Ну, какие это места! — возразил Иван Степанович. — Вот у меня на Лисьих Горах так места! Здесь место сравнительно низкое, гриб растет рыхлый, а там, по борам, идет все крепыш, точно на подбор, настоящая слоновая кость!

Они любили посоперничать так в знании леса, его богатств и тайн и никогда не уступали один другому.

— Так до ваших-то Лисьих Гор день ходу, а тут рукой подать… — возразила Марья Семеновна.

— А что здесь гриб плох, так это и говорить грешно. Что, не хороши были маринованные, которые вам вчера к жаркому подавали?

— Я ничего не говорю: превосходны… — согласился Иван Степанович. — А все же там в десять раз лучше… Там место боровое…

Перед обедней Марья Семеновна была в особенно мирном настроении и она уступила.

— А ягоды, ягоды будет в этом году! — сказала она. — И брусники, и черники, и гонобоблю, и клюквы… Прямо все усыпано…

— Да… — сказал Сергей Иванович. — Птице будет раздолье… И выводки в этом году все большие…

— Редкий на все год… — с умилением сказала Марья Семеновна, хозяйственная душа которой радовалась на это изобилие и богатство: сколько она за лето наварит, насолит, намочит, насушит, намаринует всего!

У Ключика они свернули на минутку в сторону, чтобы посмотреть на новые хвойные питомники. На большой поляне были вспаханы и обнесены частой изгородью ряды аккуратных низких грядок. На ближних грядках чуть виднелись нежные всходы елочек, посеянных в этом году, — так, какая-то розовая щетинка, — дальше тесно сидели прошлогодние малютки, еще дальше уже упорно щетинились деревца третьего года, а с той стороны поляны елочки были уже выкопаны и рассажены по вырубленным делянкам. Сергей Иванович очень заинтересовал начальство своими опытами с посадкой новых пород ели и сам очень дорожил своим делом, но сегодня он был далеко душой от всего этого, рассеян и по-прежнему напряженно сияли его глаза…

— Когда в молодости я странствовал по горам заграницей, я часто встречал там такие вот питомники… — сказал задумчиво, вспоминая, Иван Степанович. — И вид их всегда удивительно трогал меня. Саженый лес это, конечно, не то, что вот этот наш Божий лес-богатырь, но тут трогательна эта дума человека о том далеком будущем, которого он сам уже не увидит: когда эти крошки будут большими деревьями, его уже не будет. Это мне всегда представлялось наиболее чистым, наиболее поэтическим видом человеческого труда. И как-то хотелось благословить и эти елочки, а в них и весь труд человеческий, и все будущее человечества…

И после небольшого молчания, уже сидя в тарантасе, — теперь шел Сергей Иванович, — Марья Семеновна сказала:

— А вон в «Русских Ведомостях» пишут, что немцы с чехами опять в Вене схватились… Диковинное дело! Сколько, словно, места на земле, а людям все тесно…

— Ничего не поделаешь… — вздохнул Иван Степанович. — На земле было тесно уже тогда, когда на ней жила всего одна семья, и Каин убил Авеля…

И все почувствовали благодарность к судьбе за то, что эти большие, вечно о чем-то поющие деревья прячут их от шумного и тесного мира…

Скоро золотые, рдеющие в утреннем сиянии стволы старых сосен расступились и на высоком берегу тихой, точно зачарованной Ужвы забелели стены и засияли огоньками кресты монастыря. Добрый Буланчик, усиленно перебирая ногами, втащил тарантас в крутую гору и как раз в это время старый колокол торжественно ударил к обедне и, дрожа, понеслись чистые звуки его над лесными пустынями.

Основанной на месте дикого, лесного поселка вятичей, на крови Добрынка-Андрея, обители Спаса-на-Крови определенно не повезло. От прежних богатств монастыря очень скоро не осталось и следа: грабили и жгли его в старину и татары, и ляхи-еретики, и вольница казачья, и москали, и опять казаки, и опять ляхи, и опять москали, — все, кому только не лень. Каждый век каждое поколение воздвигало себе какого-нибудь бога или божка и, по странной иронии судьбы, у Спаса-на-Крови всем этим богам и божкам люди приносили кровавые жертвы: то величию и славе Золотой Орды и славным ханам ее, то величию и славе Речи Посполитой, то величию и славе великого государя московского и всея Руси, то вольности казацкой, то торжеству истинной веры православной, то торжеству истинной веры католической… И в этой борьбе божков обитель захудала и в борьбе за существование — она идет и между обителями, — она должна была уступить свое место другим, более счастливым обителям, где во время открывались какие-нибудь мощи, икона чудотворная являлась или прославлялся какой-нибудь старец-прозорливец… И после того, как в монастыре случилось ужасное по своим подробностям убийство потаскушки Варьки, местный губернатор, прибалтиец с истинно-русской душой, настоял на упразднении монастыря.

— Помилуйте! — негодуя, говорил он, конечно, только близким, по секрету. — Эти канальи не только не поддерживают православия, но первые окончательно добивают его… И это в наше-то время!..

И старый, закоптелый, наполовину развалившийся монастырь и совсем опустел бы, если бы тихое местечко это не тянуло так к себе людей своей красотой и тихою печалью. Местная помещица, именитая княгиня Ставровская, потеряв в 905 во время революции на Волге мужа и детей, на свои средства восстановила монастырь, выхлопотала разрешение основать тут девичью обитель и сама первая постриглась тут, а чрез три года приняла и схиму. Сестры первое время подобрались хорошие, усердные и снова обитель исполнилась благоухания благочестия и добрых дел…