Лесной глуши неведомые тропы (СИ) - "Ядовитая Змея" - Страница 5

«Его мать», — поправила я себя, и мое сердце вновь болезненно сжалось.

Тур икнул и попытался убрать волосы со лба. У него не получилось. Громко выругавшись, он с трудом стащил с себя обе латные перчатки. Непослушными пальцами потянулся к застежкам доспехов, снова выругался и бессильно уронил руки на пол.

Я не выдержала. Вздохнув, отложила в сторону заслонку, зажгла лучиной свечу и подошла к нарушителю моего покоя. Он злобно зыркнул на меня темными глазами с пляшущими в них искрами — отражением свечи, — но ничего не сказал, лишь в глубине его груди все еще клокотало приглушенное рычание. Меня обдало хмельным зловонием — старые духи, сколько же он выдул этого пойла? — но я пересилила отвращение и попыталась расстегнуть застежки брони на широких плечах.

Это оказалось непросто — снимать с мужчины доспехи. Однако я справилась, и в конце концов он остался лишь в рваном кожаном подлатнике поверх несвежей рубахи да в латаных кожаных штанах, заправленных в высокие изрядно поношенные сапоги. Запах хмеля теперь смешался с крепким запахом пота — мужского и лошадиного. Превозмогая дурноту, я помогла ему подняться и сесть на лежанку матери.

— Ты кто? — он таращился на меня, словно видел впервые в жизни.

Будто не я только что помогала ему избавиться от груды железа.

— Илва.

— Илва, — повторил он и снова икнул. — Почему ты в моем доме?

— Теперь это мой дом, — возразила я и на всякий случай отступила назад.

— Врешь, бабья твоя душа! — рявкнул Тур и саданул по лежанке кулачищем. — Это мой дом! И всегда был мой! Где моя мать? Говори!

— Умерла.

Мгновение он сидел, потрясенный, а потом уронил лохматую голову на руки и затрясся в рыданиях. Духи лесные, ведь он уже спрашивал об этом Ираха, неужели спьяну все забыл?

— Пожалуйста, — тихо попросила я, дождавшись, пока его рыдания превратятся в редкие всхлипы, — уходи отсюда.

— Убирайся вон! — заорал он, вновь поднимая перекошенное от злости мокрое лицо и глядя на меня бешеными глазами. — Вон, воровка!

В страхе я отпрянула к изножью своей лежанки, но изба Ульвы была не столь уж просторной — между нами все еще было совсем небольшое расстояние. Тур, похоже, совсем обезумел: стащив с ноги грязный сапог, запустил им в меня. Я увернулась, сапог ударился о стену, где сушились травы, и плюхнулся прямо в бочку с водой, обрызгав мне платье.

— Тряси твою душу! — пьяный Тур не унимался и, громко рыча, уже стаскивал с себя второй сапог. — Проваливай из моего дома!

Я не стала дожидаться грядущей расправы, метнулась к выходу, подхватила висящую у порога овчинку вместе с платком, сунула ноги в валенки и юркнула во двор.

Второй сапог ударился в уже затворенную дверь.

Всхлипнув, я растерянно оглядела двор. В крытом стойле, где раньше у нас жила корова, бил хвостом стреноженный конь, укрытый длинной попоной. Завидев меня, животное злобно фыркнуло — да уж, зверюга под стать хозяину… Чтобы не видеть ни единого напоминания о своей горькой участи, я подняла лицо вверх. Ночь стояла ясная: звезды россыпью усеивали черный бархат неба, яркая луна заманчивым кусочком сыра висела среди них. Ночной морозец мгновенно вонзил в меня острые иглы, и я поспешно натянула поверх платья телогрейку из овечьей шкуры. Что же делать теперь? Меня выгнали из дома, ночью, в мороз… И хотя дом этот стал моим лишь после смерти Ульвы, и, положа руку на сердце, ее сын имел на него все права, мне было горько и обидно.

Утерев рукавом выступившие слезы, я посмотрела на запертый сарай. Ну не ночевать же, стоя на улице, в самом деле? Сарай я хорошо утеплила соломой еще в начале осени, чтобы мои курочки не мерзли зимой. А значит, внутри я не должна околеть от холода.

Рано же поутру побегу к Ираху со своей бедой — авось не откажет в помощи, как и обещал.

Сонные куры встревоженно закудахтали, когда я непрошеной гостьей вломилась к ним посреди ночи. Конечно же, внутри царила темень. Я на ощупь сгребла в угол побольше соломы, плотнее закутала голову и плечи теплым платком и свернулась клубочком поверх нехитрого ложа.

Меня душили рыдания.

За что мне такие беды? И так нелегко жить на свете сиротой, не помнящей своего рода и племени, отвергнутой и презираемой своими же односельчанами, которые даже по прошествии пяти лет считали меня чужачкой и ведьмой. Я пережила смерть Ульвы, которую любила, пережила уныние и голод, смирилась с одиночеством, но у меня хотя бы был угол, где я чувствовала себя дома, в безопасности… А что теперь будет со мной? Откуда взялся на мою голову этот пришелец?

Я теперь даже не пыталась утирать льющиеся ручьями слезы — рукав телогрейки и край платка и без того были насквозь мокрыми. Сейчас, в темноте, мои беды казались особенно горькими: жалела себя, вновь скорбела об Ульве, винила во всех своих несчастьях грубияна-Тура. Но мало-помалу слезы высохли, всхлипы стали реже, а мысли потекли в ином русле. Бедная Ульва, как она печалилась, что до смерти ей так и не удалось повидать единственного ребенка! Он ушел из дому незадолго до моего появления в ее жизни, мечтая поступить на службу к королю и стать гвардейцем. Помню, поначалу она частенько говорила о нем, гордилась тем, что сумела в одиночку поднять на ноги свое дитя и обучить его грамоте, хотя сама так и не научилась читать. Да что толку в грамоте, если так и не дождалась она от сына ни единой строчки? Года три назад проезжал по Трем Холмам королевский посол с гвардейцами в охране, от одного из них Ульва и узнала, что у сына дела идут как нельзя лучше и что желание его исполнилось.

После того не поминала она его в разговорах, а я и думать забыла о нем.

И вот — на тебе, приехал, когда его уже и не ждал никто. Что ему не сиделось в гвардейцах-то? Тепло, поди, и сыто, доспехами и конем вот обзавелся…

Мысли постепенно размягчались киселем и уплывали, баюкая измученный разум, и в конце концов я сама не заметила, как задремала.

***

Разбудил меня громкий вопль петуха почти над самым ухом. Курочки уже проснулись и тревожно бегали вокруг, поглядывая на меня искоса своими черными глазками-бусинками.

— С добрым утром, — выдохнула я облачко пара и села на жесткой постели.

Несмотря на то, что в сарае было теплей, чем на улице, на выбившихся из-под платка волосах выступила изморозь, а нос совсем застыл от холода. Солома облепила меня всю: прилипла к одежде, забилась за шиворот, запуталась в волосах — пришлось потратить уйму времени, чтобы привести себя в порядок. Спину от неудобного и холодного ночлега прихватило; охая и держась за поясницу, я открыла двери сарая и выпустила курочек в небольшой загон.

Перед тем как отправиться к Ираху, надо было хотя бы умыться, но меня передернуло при мысли о том, чтобы вернуться в дом и встретиться лицом к лицу с его новым хозяином; умываться же стылой водой из колодца тоже не хотелось. Поэтому пришлось разводить огонь прямо на улице. Я изрядно провозилась и разбила себе руки в кровь, пытаясь высечь искру с помощью камня и каленого обуха ножа, но мои труды воздались сторицей: во дворе запылал огонь. Чтобы согреть воды, пришлось почти до блеска вычистить старый котел, в котором я обычно варила овощные очистки для своей живности, и когда я водрузила его над костром, то уже порядком согрелась от работы.

Стреноженный конь возмущенно фыркал и бил копытом, почти скинув со спины попону. Вздохнув, я вернулась в сарай, нагребла побольше соломы, наполнила ею лопнувшее деревянное корыто и осторожно пододвинула кормежку животному. В благодарность зверюга едва не укусила меня, резко мотнув здоровенной головой с нечесаной гривой.

— Провалиться бы тебе, вместе с твоим хозяином, — в сердцах пожелала я, но все же поставила перед злобным кусачим чудовищем ведерко с согретой водой.

Не успела я как следует ополоснуть лицо, как входная дверь скрипнула, и на пороге показался новоиспеченный хозяин дома, все в той же верхней одежде, что и вчера, весь помятый и опухший со сна. В его правом сапоге, как мне показалось, хлюпала вода. Он недобро воззрился на то, как я утирала лицо краем платка, и хрипло откашлялся.