Лесной глуши неведомые тропы (СИ) - "Ядовитая Змея" - Страница 3

Ее слова не могли не вызвать улыбку: на эту девушку невозможно было долго сердиться.

— Пришел какой-то чужак да учинил внизу бучу. Волка убил и продать хотел, — я снова помрачнела, вспоминая остекленевшие глаза мертвого зверя.

— М-м-м… — заинтересованно протянула Мира. — А что за чужак? Молодой или старый?

— Не старый, но и не молодой… Хотя леший его разберет, он заросший весь и грязный.

Но интереса Миры мой нелестный отзыв не умерил.

— А много ли он за волка получил?

— Не знаю. Ирах сказал, что расчета не даст, пока не получит шкуру, — я болезненно сглотнула. — Сейчас душегуб как раз этим и занимается.

Глаза подруги алчно вспыхнули. Ну еще бы: недавняя битва на пограничных землях с крэгглами поубавила желающих пересечь межу враждующих королевств, стало быть, путники в трактир почти не захаживали — с кого Мире брать деньги? Деревенским-то мужикам деньжата карманы не оттягивают, а прижимистые жены зорко бдят, чтобы лишний медяк не ушел из семьи вслед за взыгравшей похотью мужей. Знаю, что Мире нередко приходится работать в долг, как и трактирщику Ираху, как и многим из нас. Да только вот кое-кто из своих может и позабыть вернуть должок, а кушать молодой девушке хочется всегда. Тут поневоле начнешь тосковать по мирным временам, когда в Три Холма рекой текли путники и торговцы из дальних городов — эти почти всегда были при деньгах, и кровать Миры в те дни редко пустовала.

— Вот что я тебе скажу, Илва: этот волк умер не зря! Его смерть послужит доброму делу: пополнит мой кошель. Когда чужак вернется, мимо меня не пройдет, — она довольно хихикнула и покружилась по комнате, — а уж как соберу деньжат, куплю себе новое платье. В воскресенье ярмарка, пойдешь со мной?

Я лишь вздохнула. У меня тоже была мечта: купить красивую толстую книгу обо всех хворях, что есть на белом свете, и обо всех снадобьях, которыми можно их лечить. Иногда ее привозил на ярмарку старьевщик из соседней деревни — на нее еще старая Ульва засматривалась, хоть и неграмотная была. Старьевщик говаривал, что попала к нему книга от столичного лекаря, которого сожгли на костре за колдовство — перед смертью бедняга хотел сохранить ее как великую ценность, чтобы не сгорела вместе с ним. Иногда старьевщик позволял мне полистать пожелтевшие страницы, и я с замиранием сердца рассматривала картинки, на которых нарисовано было человеческое тело вместе со всем нутром, жадно запоминала мудреные названия и разные увечья, которые мог получить человек. Я понимала, почему того лекаря предали смерти: в книге сказано было, что из человека можно вынуть хворые внутренности, положенные ему для бытия Создателем, и после этого действа — которое в книге называлось «операцией» — тот все равно сможет жить, и даже стать здоровее, чем прежде. Не иначе как колдовство… Так сочли те глупые люди, что обвинили лекаря в ереси и богохульстве. Но я-то в Создателя не верила — от Ульвы переняла уважение к старым духам.

Страсть как дорого стоила та книга, но я не теряла надежды и упорно копила на нее медяки. Воскресная ярмарка могла принести еще одну встречу с моей потаенной мечтой.

— Пойду, — кивнула в ответ, — но не за платьем. Картошки надо прикупить на зиму да зерна для кур…

— Фу, ты как старая бабка, Илва! — Мира смешно наморщила точеный вздернутый носик. — Картошка, куры! Ты посмотри на себя, глянь только на свои руки!

Смотреть было не на что — и без того ясно, что руки мозолистые и шершавые, загрубевшие от тяжелой работы. Не сравнить с руками Миры, белыми и холеными, не знавшими иного труда, кроме постельных утех.

— Мне пора, — вздохнула я и вновь натянула платок.

— Идем вместе, провожу тебя. Страсть как охота на чужака твоего поглазеть.

— Он не мой.

— И то правда — мой будет, — рассмеялась Мира.

Глиняный кувшин со свежим молоком дожидался меня на стойке у Ираха. Подхватив его, я распрощалась с подругой и вышла во двор.

— Эй, Илва! — услышала позади себя, едва дошла до калитки.

Не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто зовет меня — конечно же, Хакон.

— Чего тебе?

— Э-э-э… я хотел…

— Ну, чего? Говори быстрей, я тороплюсь.

Кузнец все не оставлял надежду добиться моей благосклонности. Но разговоры разговаривать у него всегда получалось плохо, а могучие мышцы, которыми он так любил похвалиться, не производили на меня должного впечатления. В моей памяти сохранились лишь последние пять лет жизни, но их хватило на то, чтобы помнить, как он обошелся со мной в тот первый год. Он и его подельники.

До сих пор содрогаюсь, когда вижу кого-то из них. Тех, что решили посмеяться над блаженной доверчивой сиротой без роду и племени. Хакон тогда притворился, что хочет стать моим женихом, говорил мне красивые слова, подарил оловянное кольцо, которое сам смастерил. Влюбленно смотрел мне в глаза, так сладко целовал мои губы…

«Пойдешь за меня замуж?» — шептал нежно, а я млела от любви.

«Пойду», — говорила.

Глупая дурища.

Так и разыграли они меня, себе на потеху. Хакон велел ничего не говорить Ульве, но нарядиться в свое лучшее платье и прийти вечером к заброшенному алтарю, где он возьмет меня в жены перед лицом старых духов; а оттуда, сказал, поведет меня в церковь, приносить брачные обеты перед Создателем. Там, у алтаря, они и окружили меня: он и его дружки. Хохоча, накинули на меня грязный мешок из рогожки вместо вышитого свадебного платка; каждый из них, издеваясь, произнес надо мной свадебную клятву, получая у старых духов ложное право меня обесчестить…

Уж не знаю, как о том прознала Ульва, но подоспела она вовремя. Ее-то они боялись, хоть и немощная была, всего лишь старая женщина. Ведьмой слыла в Трех Холмах, ведьмой и сказалась насильникам, пригрозив, что если не оставят меня в покое, то превратит каждого из них в лягушку, изловит и пустит на свои колдовские снадобья.

Ну а мне после того случая наказала сидеть в доме тихо и без нужды носа в деревню не казать. Объяснила мне, глупой, что на таких, как я, безродных сиротах парни из хороших семей не женятся.

Хакон после просил у меня прощения. Долго потом за мной ходил, говорил, что полюбил теперь по-настоящему. Что ему все равно, кто я есть, что возьмет меня в жены и без благословения родителей.

Я, конечно, простила, но забыть — не смогла. И слова пустые больше на веру не принимала. Может, его чувства ко мне и изменились, но нутро — нет.

Хотя было время, когда я Хакона даже жалела: отец его слег с тяжкой хворью, с которой и Ульва не смогла справиться, да вскоре и отправился к духам забвения. А мать, истратившая почти все сбережения, чтобы спасти кормильца, не смогла уплатить ежегодную подать. Ее отхлестали плетьми и отправили на каменоломни, где она и сгинула навеки. Хакон, бедняга, остался на свете совсем один.

Да только зря я его пожалела: минувшим летом глупость его перешла все границы. Он нарочно распорол себе бок гнутым гвоздем от старой подковы, притворился, что истекает кровью, и послал за мной. Чтобы лечила его. А все для того, чтобы щегольнуть передо мною голым торсом.

Я-то, наивная, ему поначалу поверила. А потом… все снова могло закончиться для меня очень плохо, если бы не помог старый шорник, случайно заглянувший в кузницу. Силища-то у кузнеца была такая, что подковы мог гнуть голыми руками!

Старые духи справедливы: его рана потом в самом деле загноилась, и мне пришлось лечить его по-настоящему. И уж я постаралась на славу: его шрам теперь уродливей, чем его поступки, и желания покрасоваться голышом перед девицами у него поубавилось.

Жаль только, что не поубавилось наглости все еще заговаривать со мной.

— Тувин Оглобля в будущую седмицу женится.

— Пусть счастлив будет. А мне что с того?

— Не хочешь пойти на свадьбу?

— Я?! Ты рехнулся? Кто ведьму на свадьбу кличет?

Случались все-таки моменты, когда дурная ведьминская слава была мне на руку.

— Если ты пойдешь со мной…

— И не думай.

— Илва…

Я прищелкнула языком и покачала головой.