Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 58

Так-то многие в этой среде нет-нет, да и позволяют себе излишества. Насмотрелся.

На Хитровке таких полно, да и среди знакомых дяди Гиляя, н-да… Артистическая среда ети её мать! Богема! Не все, сильно далеко не все, но и за грех не считается ни разу.

У аристократии так каждый второй, не считая каждого первого. Не кокаин, там опиум курят, или морфием балуются. Сам, правда, не видел. Не допущен в эмпиреи, так сказать.

— Поверьте мне, Жорж, — с ноткой ностальгии сказал француз, — человек — лучший охотничий трофей! Такой азарт! Выследить эту хитрую тварь — помня, что у неё тоже есть оружие, и главное — человеческий разум!

— Почти человеческий, — поправляется он, — хе-хе! А потом — приклад к щеке, и ты прицеливаешься, унимая сладкую дрожь предвкушения. Выстрел! И двуногая дичь падает наземь.

Жму плечами выразительно, не желая вступать в дискуссию.

— Ничего, — и по плечу меня, да руку там и оставил, — какие твои годы! Научишься! Я в шестнадцать лет совсем ещё щенком был, а потом ничего, натаскали! В борделе-то хоть был?

— Мне тринадцать, — перебиваю его, потому как чуйка пошла, што как начнёт вывалить всякое… пошлое. Вовсе уж.

— Кхе… что? — и морда лица такая неверящая, хорошо видная под красноватым светом восходящего солнца.

— Тринадцать, — повторяю, — с половиной, просто вытянулся сильно после болезни. Чумой отболел, лежал долго.

— Кхе…

Рука наконец-то убирается с плеча, и взгляд такой задумчивый. Главное, молчит.

За завтраком Альфонс подсел к нам, по-приятельски здороваясь с Сент-Пьером. Вон, жопастик даже заревновал. Тьфу ты…

На Хитровке на жопошников насмотрелся, потом тоже… всякое видел. Казалось бы, ну и чорт с ними! Пока не лезут. Ан нет! Одно дело просто знать, и другое — когда вот этак, вблизи, когда не отвернуться.

Поели, и за кофе Альфонс выложил на стол коробку.

— Это вам, Жорж, — сказал он, подвинув её небрежно по скатерти.

Хм… открываю, и вижу револьвер прекрасной работы. Марка незнакома, но подгонка деталей отменная, а ухватистость-то какая! Аккурат под мою руку, тридцать второго калибра.

— Благодарю, — не стал я отказываться.

— С историей оружие, — продолжил Альфонс, — снял с одного… хм, трофея. Удивился изрядно, всё-таки тот совсем дикий был — даже и не козопас, а козоёб, хе-хе-хе! И такое оружие. Откуда, как…

Он выразительно пожал плечами. Сейчас, при дневном свете и отошедший от действия наркотиков, Альфонс уже не кажется бастардом сатира, а просто — некрасивый мужчина, держащийся с большим достоинством.

— Действительно, — невпопад сказал Жан-Жак, задумавшись о чём-то своём.

Позже, в каюте, он подарил мне дерринджер, на што я отдарился ножом, тем самым. Судя по довольному виду Жан-Жака, сделал я всё верно. Простенький дерринджер, да на украшенную серебром наваху из Толедо, оно уже то на то и есть, ежели по деньгам, да ещё История впридачу.

Это мне брезгливо взять в руки ЭТОТ нож, потому как эмоции и сны, а ему — интересное оружие в коллекцию. Самое то для рассказов млеющим феминам.

Вид Святой Земли всколыхнул во мне давно забытые религиозные чувства, и я забормотал молитвы, не отрывая глаз от приближающейся на горизонте полоске земли. В своём поступке я оказался не одинок, религиозные чувства охватили, пожалуй, едва ли не всех пассажиров.

Молился так, да думал о всяком божественном, пока не причалили, да не поставил стопы свою на Землю Святую…

— М-ме-ее! — дурниной заорала коза, сорвавшаяся с верёвки, — М-ме-ее!

Религиозный экстаз пропал, и тут же пришло чувство вины, собственной греховности. Потом стало смешно, и просто — земля, без всякого экстаза.

Холмистая, с редкой растительностью, с выжженной почвой, на которой растут только нечастые деревья, да жёсткая даже на вид трава, годная только козам да верблюдам. Как есть верёвки, хоть сейчас садись, и канат плети.

Но красиво! Пейзажи и правда библейские, будто знакомые с самово детства… Хотя о чём я! Канешно знакомы!

Гефсиманский сад, гора Кармель, Синай… это и многое другое — разом библейские сказки, и история с географией! Каждый камень… не знаю, сколько врак, сколько правды, но интересно — страсть! Я не я буду, а облажу всё, што только можно облазить, а што не вполне льзя, но не очень гонят — тоже!

Остро пожалел об утрате фотоаппарата. Такие снимки! Карточки, канешно, и так купить можно, да открыток полным полно. Но штобы самому… эт совсем другое дело!

Ну, хоть рисовать умею. Не штобы и совсем хорошо, но лучше, чем никак. Или купить?

Я задумчиво подёргал себя за мочку уха, представляя здешние цены, и сопоставляя их с собственным бюджетом. Владимир Алексеич дал мне денег на дорогу, да плюс символические командировочные и выигранные на пароходе франки, но… мало, как есть мало.

Непростая дорога, да недавнее пребывание кайзера, да куча репортёров с любопытствующими. Ого, как высоко должны были подскочить цены! Особенно на всякое репортёрское и жильё.

— Вам есть где остановиться? — ненавязчиво осведомился Альфонс, прерывая мои размышления. Он што, решил меня вроде как под опеку взять?

«— Дойче камараден» — откликнулось подсознание вовсе уж странным, без какого-либо перевода.

— У темплеров[57], — отзываюсь, приглядывая за улыбчивым, дочерна загорелым немолодым арабом, грузящим мои чемоданы на повозку, запряжённую осликом. Араб похож на пересушенную урючину, и поразительно уместен на этой выжженной земле. Такой же выжженный, пыльный, пахнущий травами, оливковым маслом и немного — потом.

— Однако, — не без удивления отозвался один из знакомых пассажиров, ненароком подслушавший беседу, — связи у вас, молодой человек!

Чуть улыбаюсь в ответ — да, связи… Не рассказывать же, што они хоть и есть, но немножечко не такие.

Улыбчивый долговязый Вильгельм, с ещё не сошедшими юношескими прыщами, из немецкой колонии Одессы, у которого я учился играть на аккордеоне — из меннонитов. Не друг, но приятель, а его отец каким-то боком партнёр дяди Фимы.

У меннонитов — родственные и религиозные связи с темплерами, а у дяди Фимы партнёрские с меннонитами, и вполне ожидаемо — с местными, палестинскими жидами. Несколько телеграмм прямо с вокзала, и — ждут.

— У кого останавливаетесь? — похоже, Альфонс решил взять надо мной што-то навроде шефства. Называю адрес, и тот кивает — дескать, запомнил.

Смущённо кашлянул тот самый, ненароком подслушавший, и я, повернувшись, развожу руками. Понимающий, но несколько резковатый кивок головой… с жильём здесь большие проблемы, да…

— Кармель Штрассе, — говорю арабу, и тот, всё такой же улыбающийся, похлопывает ослика по боку. Дёрнув боком, тот вывалил на дорогу содержимое кишечника, и затопал по пыльной дороге, мелко семеня аккуратными копытцами.

Напевая што, араб двинулся вперёд, ведя ослика в поводу, глядя вокруг незамутнёнными глазами человека, не задумывающегося о хлебе насущном. Вертя головой по сторонам и пытаясь запечатлеть глазами каждый дюйм, я двинулся за ним.

И совершенно детские эмоции навалились на меня. Будто мне годика три, и пролетевшая бабочка — чудо, каждый камешек под ногами — сокровище. Нагибаясь украдкой, я трогал травинки и приседал, разглядывая переползающую дорогу гусеницу. И камешки… не удержавшись, подобрал-таки с дороги круглый окатыш, попавшийся мне под ноги. На память.

«Самодисциплина, которая включает в себя удаление от карт, танцев и театра, умеренность в еде, питье и одежде»

Никогда не думал, што это так… душно. Пиетизм[58] у темплеров не возведён в абсолют, как ранее, вплоть до удаления от мирских развлечений вообще, а также клятв, войн и судебных разбирательств. Говорят, ныне их учение более рационально-гуманистическое, но даже и представить не смог, а каково же было раньше?!