Мое королевство. Бастион (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна - Страница 15

— А что вы потеряли под кроватью, сударь? Нет там пыли, я за этим строго слежу.

Даль покряхтел и покашлял, наклонился к ушку Наташи:

— Ночную вазу ищу.

— О, в ней нет нужды, милсдарь, — Наташа улыбнулась, — у нас хоть освещение газовое, зато есть ванна и ватерклозет, пойдем, покажу, как ими пользоваться.

Комиссар беспомощно оглянулся на государыню, — увлекаемый сильной рукой Наташи в двери и по коридору. К счастью, и коридор был пуст, и идти всего ничего. И осмотр технических благ не отнял много времени. И Крапивин смог быстро вернуться, со всем возможным пиететом поцеловав девице ручку на прощание, щекотнув бородкой. Наташа захихикала.

— Сейчас вещи разберу.

— Нет-нет, — воспротивился Даль. — Мы сами управимся.

Сунул горничной в руку двойную «карабеллу» и за плечи решительно выставил девицу вон. Запер двери и устало привалился к ним спиной.

— Эва, гляди, че мне прохвессор дал! — пробился через тонкую филенку громкий Наташкин голос. — А руку как целовал деликатно! Точно ровне…

— Ну и не мой ее три дня, — грубо ответила явно умудренная жизнью Эва. — А «карабеллу» не трать: заметит, что ошибся, и назад затребует. А не затребует, так намерения не чистые. При больной-то жене… Борода, как у козла, и в штанах почесуха. А такую дуру, как ты, он в столицу не повезет.

— Ой, Эва, да что ты такое говоришь! — пискнула уязвленная в сердце горничная.

— Знаю, что говорю. И никакой он не прохвессор, у нас прохвессор бы селиться не стал. А если поселился — точно говорю: жмот. Попользуется тобой и выбросит. Пообещает жениться, когда станет вдовцом, а жена еще тридцать лет проживет. И выкопал же очкастую: сова совой. До-о, хватит зубы сушить, как бы Даля не заметила!

Голоса спорщиц отдалились, и комиссар шагнул в комнату. Развязал Алисе, сидящей на кровати, ленты капора и снял его. Расстегнул пелерину. Стянул ботиночки и стал растирать ладонями ступни в нитяных чулках.

— Давайте, вылезайте из пелерины окончательно, ее просушить надо. И все равно мы никуда в такой дождь не поедем. А будем завтракать и спать.

Алиса покорилась.

Даль подсунул низкий пуфик на гнутых золоченых ножках ей под ноги. Развесил верхнюю одежду на плечиках в прихожей, а обувь выставил за порог. Сполоснул руки в тазу для умывания. Разлил чай по чайным чашкам, разбавляя молоком. Намазал рогалики медом.

— Не хочется.

Крапивин вздохнул и полез за градусником.

Стеклянная уплощенная трубочка блестела холодно и маслянисто — как оголовье недоброй памяти «искоростеньской иглы», лежащей в футляре у Даля в нагрудном кармане, где сердце. Нежелание отдавать ее Алисе оказалось сильней мук совести. Он полночи простоял вчера в вагонном коридоре, куря одну папиросу за другой, и уже захлебываясь горькой слюной, вернулся в чернильно-черное купе. Дыхания Алисы не было слышно за стуком колес. Даль малодушно не стал ее окликать, а свалился на свой диван и уснул, не раздеваясь. Проводник поднял их за час до Эйле, и за суетой сборов об «игле» они не заговорили.

Даль помог государыне справиться с верхними пуговками на блузке. Отвернулся, щелкнул крышкой карманных часов и уложил их на столик. Глотнул чаю, обжегся и мужественно терпел, пока проходила боль в языке.

Получив градусник назад, долго разбирал риску, до которой достала подкрашенная ртуть.

— Вы плохо держали. Поставьте еще раз.

Придавил руку Алисы к телу, ощущая пальцами тепло кожи через тонкий, костяного цвета шифон рукава.

«Спасибо вам и сердцем и рукой

За то, что вы меня — не зная сами! —

Так любите…»

На секунду Даль поверил, что так и есть. Застонал и, опрокинув государыню на постель, улегся сверху. Правой рукой продолжая прижимать ее руку, чтобы градусник не выпал, левой раздвинул блузку и указательным пальцем провел по краю жесткого корсета, не смея коснуться груди.

Комиссара настиг образ женщины: большеглазой, с неправильными резкими чертами лица и темными, коротко остриженными волосами. Аноним обвинил ее в преступлениях против Метральезы: частью надуманных, частью реальных, особливо упирая на то, что «она — не дама». Марину привезли в столичный комиссариат для допроса, но вместо этого она три часа читала Далю свои стихи. Дрожащие тонкие пальцы, синеватый дымок от пахитоски, горка сломанных спичек в стеклянной пепельнице. И каждое слово — прорыв абсолютного текста.

«В лоб целовать — заботу стереть.

В лоб целую.

В глаза целовать — бессонницу снять.

В глаза целую...»

Комиссар сделал все, чтобы определить Марину на вольное поселение. Дважды в неделю поэтесса должна была отмечаться у цензора в местном комиссариате и ежедневно не позже заката возвращаться в монастырь, где ее обязали проживать. Почти курорт.

В комнате ощутимо потемнело. Брякнула форточка. Шрапнель дождя ударила в подоконник.

Крапивин целовал рот Алисы. Словно розу, ее нежнейшие лепестки. Не замечая, что губы запеклись.

Целовал шею под мочкой уха, щекоча бородкой, вбирая кожу губами и слегка прикусывая. Государыня не шевелилась, дивные глаза ее были полуприкрыты. Но когда ладонь Даля втиснулась под пояс юбки…

— Саша, не надо! — ковшом ледяной воды за шиворот.

Даля сбросило с кровати — на колени. Ведомый страхом и желанием, он предал государыню дважды за сегодня. Крапивин все бы сейчас отдал за то, чтобы просто сидеть возле Алисы, придерживая теплое плечо, и читать вслух стихи, которым место в самых дальних хранилищах спецхрана. И чтобы тонкий шифон блузки оказался прочнее крепостной стены.

Каждый день видеть в Крапивине Сана — пытка. Мог бы и догадаться.

Какое догадаться! Он знал. Но упорно отталкивал от себя понимание, загонял в дальние уголки подсознания, пренебрегал им — потому что не в силах был уйти.

— Я дурак, Алиса. Простите меня, если сможете.

«В губы целовать — водой напоить.

В губы целую.

В лоб целовать — память стереть.

В лоб целую.»

Если абсолютный текст что-то может во благо, пусть будет так!

Даль поцеловал Алису в складочку между бровями и бережно усадил. Намешал меду в остывший чай. И поднес вместе с порошками.

— Если не хотите есть — хотя бы выпейте. Нужно.

Самым честным сейчас было бы застрелиться. Но Крапивин не мог себе позволить оставить государыню одну, в чужом городе, с фальшивыми документами и неясными намерениями в голове. Потому проверил грим перед зеркалом, подобрал трость и отправился добывать экипаж.

Алиса встретила его полностью готовая к дороге, исключая обувь, которую комиссар как раз принес. Словно уродливой верхней одеждой пыталась отгородиться от новых посягательств. Даль покраснел и опустился на колени, чтобы помочь государыне обуться. Вывел ее к коляске.

Дождь закончился, ветер прекратился, и выглянувшее солнце делало погоду почти сносной. Крапивин даже расстегнул верхнюю пуговицу пальто.

Лошадки трусили по подсыхающей грязи, колеса натужно вертелись, а возчик болтал не переставая, не обращая внимания, слушают его или нет, и только на въезде в город изволил спросить:

— Вам куда?

— На Старое кладбище, — отозвалась государыня.

Даль, скрипнув зубами, кивнул.

На мостовой коляска разогналась, а под гору и вовсе летела. Крапивин ухватился за дверцу, прижав государыню к себе, но отпустил, едва остановились. Она благодарно кивнула и оперлась на его руку, выходя из экипажа.

Не успел Даль расплатиться, как их окружили продавцы цветов, свечей и лампадок и проводники по некрополю, наперебой предлагая услуги. Тем более, что и окружать было больше некого. Комиссару пришлось отгонять их взмахом трости и зверским выражением лица. У кладбищенских ворот галдящая публика отпала, только нищий пацан юркал следом, не оставляя надежды стибрить что-нибудь или просто напакостить. Швырнул куском мрамора, отколовшимся с надгробия и, насвистывая, исчез между могилами.