Жюльетта. Том I - де Сад Маркиз Донасье?н Альфонс Франсуа - Страница 33

• Предыдущая
• 33/157
• Следующая

Было время, когда одним из прав немецких баронов считалось право грабить на большой дороге. Это право вытекало из самых древних установлений в обществе, когда свободный человек или бродяга зарабатывал себе на пропитание на манер лесных зверей и птиц: доставал пищу из любого попавшегося под руку источника; в те далекие времена человек был дитя и ученик Природы, сегодня он – раб нелепых предрассудков, отвратительных законов и религиозных глупостей. «Все ценности в этом мире, – вопит слабый, – были равномерно распределены среди всех людей». Очень хорошо. Но, сотворив слабых и сильных, Природа достаточно ясно показала, что она предназначала эти ценности только сильным и что слабые лишены возможности пользоваться ими, за исключением жалких крох со стола, за которым сидят сильные и капризные деспоты. Природа призвала последних обогащаться за счет слабых, которые, в отместку, могут воровать у богатых, так что она разговаривает с людьми тем же языком, каким советует вольным птицам воровать зерно с полей, волку – пожирать ягнят, пауку – плести свою паутину и ловить мух. Все, все в этом мире – воровство, нескончаемая и яростная борьба за выживание; стремление отобрать что-нибудь у других – основная и самая законная страсть, которую посеяла в нашем сердце Природа. Таковы главные законы поведения, которые навечно вошли в нашу плоть и кровь; воровство – первейший инстинкт живых существ и, без сомнения, самый приятный.

Воровство уважали лакедемоняне. Его узаконил Ликург; по мнению великого законодателя, оно делало спартанцев ловкими, быстрыми, сильными и смелыми; на Филиппинах до сих пор почитают воров и разбойников.

Германцы считали его упражнением, весьма полезным для юношества, и устраивали состязания, над которыми смеялись римляне; египтяне включали его в программу своих школ; всякий американец – ловкий вор; оно широко распространено в Африке; без предубеждения относятся к нему по ту сторону Альп.

Каждую ночь Нерон выходил из своего дворца и отправлялся на улицу грабить, а утром все награбленное им у своих подданных продавали на рыночной площади, и деньги шли в императорскую казну.

Президент Рие, сын Самюэля Бернара и отец Беленвилье, грабил в силу своих наклонностей и для собственного обогащения: на мосту Пон-Неф он поджидал с пистолетом в руке ночных прохожих и выворачивал их карманы. Однажды ему понравились часы друга своего отца, тогда, как гласит молва, он дождался, когда тот вышел из дома Самюэля после ужина, и ограбил его; ограбленный тут же вернулся к отцу разбойника, пожаловался и назвал преступника; вначале Самюэль возмутился и сказал, что это невозможно, поклялся, что сын его спит в своей кровати, но, войдя в спальню, они нашли кровать пустой. Немного позже Рие вернулся домой, старики набросились на него с обвинениями, он сознался не только в этом, но и во многих других ограблениях, обещал исправиться и сдержал слово: Рие стал очень высокопоставленным, судейским чиновником[45].

Воровство и разврат – братья-близнецы: воровство дает необходимую встряску нервной системе, отсюда вспыхивает пламя, разжигающее сладострастие. Тот, кто подобно мне, безо всякой нужды соединяет это с распутством, знаком с тем тайным удовольствием, какое можно испытать, разве что жульничая за игорным столом или в других азартных играх. Отъявленный шулер граф де X. во время игры доходил до невероятного возбуждения; однажды я видел, как он ободрал одного юношу на сотню луидоров – мне кажется, граф сильно возжелал этого молодого человека и просто не мог испытать эрекцию без воровства. Они сели играть в вист, граф смошенничал, член его поднялся,, потом он занялся с партнером содомией, но, насколько я помню, деньги ему не вернул.

Из тех же самых соображений и с аналогичной целью Аргафон воровал все, что попадется под руку; он организовал публичный дом, где очаровательные женщины обкрадывали клиентов, и это зрелище доводило его до экстаза.

А кто сравнится в воровстве с нашими финансистами? Я вам приведу пример из прошлого века.

В ту пору во всем королевстве насчитывалось девятьсот миллионов наличных денег; к концу царствования Людовика XIV жители платили в виде налогов 750 тысяч в год, и из этой суммы только 250 тысяч доходило до королевской казны, то есть полмиллиона оседало в карманах жуликов. И неужели вы думаете, что этих по большому счету выдающихся воров мучала совесть?

– Хорошо, – заметила я, – меня, конечно, впечатляет ваш список и восхищают ваши аргументы, но, признаться, я никак не могу понять, по какой причине такой богатый человек, как вы, получает удовольствие от воровства.

– Потому что сам процесс сильнейшим образом действует на нервную систему, я уже говорил об этом, и об этом свидетельствует моя недавняя эрекция, – отвечал Дорваль. – Это чрезвычайно возбуждает меня, хотя я очень богат, но независимо от моего богатства я устроен как и любой другой человек. К этому могу добавить, что я имею не более того, что мне необходимо, а иметь необходимое не означает быть богатым. Воровство позволяет мне получать больше, наполнить чашу до краев. Однако повторяю; мы счастливы совсем не удовлетворением своих элементарных потребностей – счастье в том, чтобы иметь возможность и власть утолить наши маленькие, но ненасытные прихоти, которые безграничны. Нельзя назвать счастливым того, кто имеет лишь самое необходимое, – он попросту бедняк.

Приближалась ночь, мы снова понадобились Дорвалю, который предвкушал новый сладострастный спектакль, и предстоящее предприятие требовало полного сосредоточения.

– Бросьте этих германцев в карету, – приказал Дорваль одному из своих наймитов, человеку, знавшему, что делать в таких случаях, – и увезите подальше отсюда. Они не проснутся, так что разденьте их и положите голыми где-нибудь на улице. Пусть Бог сам позаботится о своих неразумных чадах.

– Господин! – вскричала я. – К чему такая изощренная жестокость?

– Ты так считаешь? Но это не совсем так. Они удовлетворили мои желания, другого я от них и не требовал, так что теперь прикажешь мне с ними делать? Поэтому отдадим их на волю провидения, в конце концов, все в его власти. Если Природа заинтересована в этой парочке, будьте уверены – они не погибнут, а если нет… – и Дорваль, улыбаясь, развел руками.

– Но ведь это вы обрекаете их на гибель.

– Я? Я только действую заодно с Природой: я довожу дело до определенной черты, где останавливаюсь, а дальше ее всемогущая рука делает остальное. Им еще повезло, что с ними не поступили хуже, хотя, впрочем, может быть, следовало…

Приказ Дорваля был выполнен незамедлительно: спящих глубоким сном бедняг-немцев отнесли в карету и увезли. Как мы узнали позже, с ними случилось следующее: их сбросили в глухой аллее возле бульвара, а на следующее утро в полиции, когда стало ясно, что ни один не может толком объяснить происшедшее, их отпустили.

Когда немцев увезли, Дорваль дал нам ровно четвертую часть того, что было у них взято, затем вышел из комнаты. Фатима предупредила меня, что нас ожидает еще один неприятный и довольно опасный эпизод, она не знала в точности, в чем он будет заключаться, но была уверена, что ничего страшного с нами не случится. Едва она успела шепотом сообщить мне это, как на пороге появилась женщина и приказала нам следовать за ней; мы повиновались, и, поднявшись по нескольким лестницам и пройдя по длинным коридорам в самой верхней части дома, она втолкнула нас в темную комнату, где до прихода Дорваля мы ничего не видели вокруг себя.

Вскоре пришел Дорваль. Его сопровождали два огромных усатых типа очень мрачного вида, они держали в руках свечи, которые вырывали из темноты необычную обстановку комнаты. В тот момент, когда за ними на засов закрылась дверь, мой взгляд упал на сооружение, похожее на эшафот, в дальнем углу комнаты. На нем стояли две виселицы, под ними лежало оборудование, необходимое для повешения.

Дорваль заговорил грубым голосом:

– Итак, негодницы, сейчас вы будете наказаны за свои преступления. Это произойдет здесь. – Он уселся в большое кресло и велел своим прислужникам снять с нас все до последней тряпки. – Да, да, и чулки и туфли тоже. Все.

• Предыдущая
• 33/157
• Следующая