Король шутов - де Нерваль Жерар - Страница 7
- Предыдущая
- 7/37
- Следующая
– Как, ваша светлость! О, для меня это крайне прискорбно.
– Нет, это решено. Но я часто буду ездить в свой замок Боте, когда буду охотиться в Венсенском лесу – это совсем близко от вашего поместья – и тогда буду вызывать вас к себе… И так, сир де Кони, отправляйтесь проститься с вашими родными, с друзьями и привести в порядок ваши дела, если только они у вас есть. Ступайте!
– Благодарю, ваша светлость, и спешу воспользоваться вашим позволением. Жена моя, если позволите, ваше высочество, останется в приемной, до возвращения моего.
– Пусть она останется здесь. Здесь натоплено, и жене вашей будет здесь гораздо лучше… Кстати, мне нужно передать ей несколько слов от имени королевы, которая пожаловала ей приданое.
Обер раскланялся и вышел с большим достоинством.
Титул сира де Кони сделал из него другого человека, иначе сказать, эта напускная важность, в придачу к его военным ухваткам и грубой физиономии, делала его более уморительным, чем он был на самом деле. На первый раз этот усатый и бородатый солдат производил отталкивающее впечатление. На его загорелых руках выдавались мелкие мускулы, точно дубовые сучья, и свидетельствовали о геркулесовской силе. Его вульгарное сожженное солнцем лицо было шероховато, как кора столетнего кедра. Красноватые нерасчесанные волосы, похожие на кучу бурьяна, обрамляли щеки, испещренные веснушками, точно осенними листьями. На ходу, он ступал так, будто ударял заступом. Когда он стоял на месте, в полном вооружении, по его неподвижности, можно было сказать, что он пустил в землю корни.
Взгляд его, блестящий словно факел, показывал в одно и то же время и наивное, безграничное доверие, но также и пылкость свирепого характера, смотря по обстоятельствам. Конечно, и король шутов не похож был на Адониса; он тоже был одарен редкой физической силой, но далеко не был так безобразен, как капитан Обер, и не имел такой мускулатуры. Было еще одно резкое различие между этими двумя обиженными природой людьми: комедиант одарен был высоким умом, между тем как у солдата было только непреклонное упорство. Первый смеялся над своим врагом, осыпая его эпиграммами, второй долго обдумывал удар, который хотел нанести; натягивалась тетива, стрела летела, свистела, достигала цели, и враг падал, чтобы никогда больше не вставать… как увидим впоследствии.
Как только затих звук шагов сира Кони, раздавшийся по плитам точно стук заступа, Людовик Орлеанский устремил взор на Мариету – взор, в котором светилась новая страсть, новое удивление, будто он видел ее в первый раз.
Поверить ли читатель? Ему на минуту стало как будто совестно, но, спустя минуту, он уже рассуждал сам с собою:
«Э, что там! Любовь – любовью, а дружба – это только призрак. Пусть себе Ален Шартье сколько хочет доказывает, что преданность истинного друга также благородна, как и мученичество. Мысль, конечно, прекрасная, но жена моего друга ле Фламана еще прекраснее».
Так рассуждал брат короля: если приведенная выше аксиома не удержала его, когда он обольстил свою невестку, то уж конечно, он не мог поставить на одну доску дружбу своего брата и преданность сира де Кони.
Он пожирал жгучими глазами молодую женщину в костюме новобрачной. Скромно и со вкусом, для той эпохи, сделанное платье выказывало матовую белизну плеч; светло-белокурые шелковистые локоны обрамляли милое лицо, подернутое усталостью и грустью.
Печально и тоскливо вспоминала Мариета свою прежнюю чистоту. Впечатление, оставшееся на ней после брачной церемонии, придавало глазам ее выражение робости. Эти робкие, точно подернутые туманом глаза делали ее совсем новым существом в глазах соблазнителя. Бедной обольщенной девушке казалось, будто новое крещение очистило ее от греха и что теперь она снова вернулась к чистой жизни прежних лет. Несмотря на это, она трепетала и жаждала осуществления чего-то неизвестного, что смутно чувствовалось сквозь ощущения материнства: то были золотые грезы, трепещущий свет звезды, блеск которой пробивался сквозь шелковистую и легкую ткань вуали, украшавшего ее брачный венок.
– Мариета, – заговорил принц, подойдя ближе, – вы ничего не говорите и кажетесь печальной. Однако, я сделал все по вашему желанию и вам известно, что устроить лучше я не мог. Или вам ваш муж не нравится? Это человек простой, с которым вы можете делать все, что угодно. Я именно выбрал человека такого сорта для того, чтобы вы не были слишком стеснены. Он был капитаном в отряде моих стрелков. Недавно я взял его оттуда, чтобы иметь его всегда при себе: его наружность смешит меня.
– Ах! Так, может быть, в самом деле…
– А относительно того, что вас стесняет, так вы только скажите, что дали обет св. Деве: вот и все. А вы рассчитывали остаться при мне?.. Я и сам страдаю от этого больше чем вы, но это невозможно.
– Ваша светлость, я предпочла бы оставить все так, как вы решили. Признаюсь вам, речь отца Леграна глубоко тронула меня, и я решилась уже больше не обманывать человека, который покрыл мой позор.
– Э, нет, голубушка моя, моя красавица, у нас не такой уговор был! Господи, Боже! Вы думаете, так я и оставлю вас? Я ведь уступил только вашим мольбам, да страху вашему перед вашей благородной фамилией и только потому дозволил этот брак; но не думайте, чтобы я относился к вам безразлично… Я люблю вас одну, и ради вас не задумаюсь пожертвовать любовью хотя бы какой-нибудь королевы… Говоря эти слова, герцог посмотрел на входную дверь, точно боялся, что Изабелла Баварская стоит на пороге. Но там никого не было, только откуда-то вдруг послышалась музыка.
– А, – проговорил герцог, после минутного раздумья, – теперь помню: сегодня вечером в отеле бал вы там будете, это вас развлечет, а завтра я сам провожу вас в замок ваш, потихоньку, скромно, будто еду на охоту. Никто ничего не скажет.
– Нет, нет, ваша светлость, – возразила Мариета – решимость моя неизменна. – Довольно и того, что я скрываю от мессира Обера тайну, которая принадлежит не мне одной. Я боюсь, открыв ему эту тайну, обратить вашего преданного и признательного слугу в смертельного врага. Я принадлежу ему теперь всецело и навеки. Он мог бы найти себе супругу более чистую, но не столь верную, какой буду я.
Взволнованная Мариета вся дрожала.
– Вы огорчаете меня, Мариета если на вас так повлияла проповедь, так это скоро пройдет, лишь бы только вы, чего доброго, не влюбились страстно в своего Вулкана! Такие капризы случались… положим, в мифологии… Но христиане то уж не станут отдавать предпочтение безобразию перед тем, что красиво.
– Как у вас достает духу еще шутить этим, ваша светлость!
– Да над чем же прикажете шутить, если не над уморительным мужем. Но, однако, музыка слышится все ближе, точно будто сюда идет. Да, да, вот и галерея освещается… скоро в отель «Сен-Поль» нахлынет толпа. Не понимаю, почему бы моему брату не перенести резиденцию в Турнельский дворец. Здесь, надо правду сказать, тесновато во время пиров и веселья… Пойдемте, моя красавица. Дайте вашу руку. Уйдем из этой залы, где того и гляди появятся свидетели нашего разговора.
– Куда же вы меня ведете? К мужу?
– Да, да, идемте… Пропадай они со своей помехой! Будь они прокляты эти скоты, что заставляют нас уходить и отсюда!
Разговаривая вполголоса, Орлеанский и Мариета прошли несколько зал, убранных на разный манер королем шутов, и остановились в одной из них, поражавшей колоссальными размерами. Фрески, писанные кистью Жана Море, и арабески переплетались во фризах ее с гирляндами цветов и толстых амуров, улетавших в тимпаны под богатую драпировку из ярко-красного штофа, привезенного с востока после крестовых походов. Нижние панели, составляя бордюр, были обрамлены широкой полоской из цветного дерева, с двумя рядами вырезанных готических украшений. Вокруг стен, обтянутых прекрасной раззолоченной фландрской кожей, стояли искусно убранные буфеты, выставки для кушаньев и редкой работы поставцы. На полках буфетов среди хрусталя и фарфора, сверкала золотая и серебряная посуда. Между этими богатствами выдавался предмет драгоценный по своей редкости. Это было венецианское зеркало в раме черного дерева, в тридцать три сантиметра вышины и ширины, зеркало, в которое смотрелась Изабелла Баварская. Позднее, оно оказывало ту же услугу Маргарите Анжуйской, супруге Карла VII. Хроника не упоминает, чтобы Агнеса Сорель также пользовалась им, но она утверждает, что Людовик XI часто смотрел в это зеркало, чтобы удостовериться – хорошо ли выбрил его цирюльник Оливье ле Ден. От короля к королю это зеркало дошло до Франциска I. При этом любезном короле, двор которого почти обратился в восточный гарем, зеркало это много раз служило рамкой хорошеньким личикам всякого разбора женщин, следовавших за двором этого монарха, немного распутного, как говорит luvenal des Ursins, и, наконец, Екатерина Медичи, которой оно досталось, любила отражать в нем не только свои черты, – красивую шею, прелестные руки, но даже свои прекрасные ноги, составлявшие гордость ее, по словам Брантома. Она выставляла их при всяком удобном случае: поднимаясь по лестнице, спускаясь, переходя ручеек, в танцах и даже когда садилась небрежно в готическое кресло – нечто вроде постели, заменявшее диван. Брантом не рассказывает нам – любовалась ли Екатерина в этом зеркале (сохранившемся до наших дней и находящемся в Луврском музее) отражением блестящей стали кинжала, поразившего Колиньи и послужившего сигналом к резне гугенотов.
- Предыдущая
- 7/37
- Следующая
