Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 24

— Ишь ты, с Ходынки? Не врёшь? — Он пытующе посмотрел мне в глаза, — Не врёшь… А то вишь ты, много после Ходынки нищих-то объявилось, да все в нос калечеством своим тычут, на жалость пробирают.

С тех домов уходил мало что не по тёмнышку, только-только времени хватало, чтобы до Хитровки добраться. Всё превсё рассказал — про то, как от мастера сбёг, про Хитровку, про Ходынку, больничку, вошь-питательный приют. Не только дядька Аким слухал, но и бабы тутошние собралися.

Вздыхали, а потом всяко-разной снеди с собой в старый штопаный многажды плат, завернули. Картошка, хлебушек, репок парочка старых, яичек варёных. Ни много, ни мало, а дня на два хватит — не зря языком чесал, значица!

— Само-то подошёл, — Бурчу под нос, подходя к Хитровке, — Одни ишшо с работ не пришли, другие на работу не вышли. Работнички ножа и топора, маму их конём.

— Егорка? — Близоруко окликнул знакомый нищий, побирающийся на папертях так, что хватало только-только на бутылку с немудрящей закуской, да на еду. Не калун какой, а честный пропойца.

— Он самый! Сейчас до своих сбегаю, потом поговорим!

— Егор, тама…

Но я уже не слушаю его, спешу к себе в комнату, к землякам.

— Здрав… — И замираю.

— И тебе поздорову, добрый молодец, — Поворачивается ко мне незнакомое бородатое лицо, выговаривая по вологодски, — а теперь ступай себе.

— Я тут… раньше…

— А чичас мы! — Сурово отрезал дядька, не желая общаться.

Уйти пришлось не солоно хлебавши, в расстроенных чуйствах. Пантелей с бутылкой сидел неподалёку от входа, уже расхороший.

— … вишь ты, — Толковал он, сидючи напротив, — облаву после Ходынки провели. Обосрался Серёжка-то[54], да власти московские, а крайних, вишь ты, на Хитровке нашли. Ворьё-то серьёзное утекло, как завсегда и бывало. Рвань всякую, вроде меня, на тюремных курортах подержали, да и отпустили.

— А земляки твои, — Патнелей допивает из горла и разбивает бутылку об валяющийся под ногами камень, — и рабочий люд всякий, они крайними и оказались. Оно, вишь ты, всё как всегда.

— И где теперя искать их? Тулупчик, опять же…

— Неведомо то, Егорка, — Нищий широко развёл руками, — А тулупчик… забудь!

Видя, что сижу весь, как в воду опущенный, Пантелей меня подбодрил:

— Утро вечера мудреней. Переночуешь с нищей братией, да поутру и будешь разбираться — что да как!

Нетрезво ковыляя впереди, Пантелей довёл меня до комнаты, где и собиралися такие же нищие пропойцы.

— Пятачок с тебя, — Строго сказал он, — За ночлег, понял? Не себе беру!

Отдав пятачок съёмщику, получил место на нарах, оглядываюся тоскливо. Да… здесь вам не там! Земляки мои хучь и приехали зарабатывать, а не жить на Хитровке, всё как-то устраивались. Миски-ложки свои, у иного даже подушка, сеном набитая, бывала!

Верёвочки, опять же, натянуты — чтоб повесить хучь што и от соседей отгородиться. Картинки лубошные, патреты барышень симпатишных из газет старых, опять же. И чистенько.

Понятно, что без вошек и клопов совсем никуда, но здеся, у нищих, они только что строем не ходят! И грязища!

— Новенький? — Осведомилась какая-то баба в нескольких заплатанных халатах один поверх другого, вынув циргарку изо рта.

— Егорка-конёк заночевать у нас решил, — Ответствовал Пантелей, — Дай-ка прикурить, Михалыч.

Баба, котора Михалыч, дала, и знакомец мой прикурил прямо от цигарки.

— Скопец ён, — Поведал Пантелей тихохонько, — В молодости того… оскопился, скопцы за такое деньги сулят, порой немалые. Думал разбогатеть, да не пошло впрок!

Нищие всё собиралися, подходя уже впотьмах. Все пьяные, грязные, вонючие. Лежащий где-то под нарами пьяный шумно опростался, и нищие начали кто смеяться, а кто и ругаться. Засранца решили выкинуть в колидор, но вступилися дружки.

— Не замай! Деньги плочены за место.

Началася драка, посереди которой пытался плясать какой-то полусумасшедший, визгливо напевая обрывки частушек. Быстро угомонившись, начали брататься, целуяся взасос.

— Эх, по нраву мне жистя такая! — Пателей соскочил с нар и начал стучать отлетающими подмётками опорок о гнилой пол, — Барами живём! Всегда пьяные, всегда весёлые!

Ему начали хлопать, вопя вразнобой песенки, а кто-то вытащил из-под нар разбитую гитару, на которой осталося четыре струны, и начал бренчать.

— Настоящая жизнь здесь, — Басом сказал крупный, не старый ещё оплывший нищий, сидящий неподалече по туркски, повернувшись ко мне, — Только здесь можно ничем не стеснять себя и других, опроститься до состояния дикого человека, почти скота. Свобода, вот истинная роскошь!

Он сально улыбнулся и погладил меня по колену.

— Фу ты! — Сам не знаю, как я очутился в дверях. Постоял так чуть, и пошёл прочь, даже узел с провизией забирать не стал. К чёрту!

Тёплые капли упали на щёку, но я плотнее завернулся в колючее одеяло. Капли не унимались и я ворохнулся недовольно.

— Юлька, зараза, прекрати!

Сажусь рывком, и сон тут же подёргивается дымкой беспамятства. Осталось только ощущение дома и тепла, и недоумение — что за Юлька-то така?! Зараза которая.

Скинув рогожу, вскакиваю и быстро разминаюсь под летошним дожжём, махая руками и ногами, как привык уже давно. Потом свернул рогожу кульком, перевязал наверху верёвочкой и одел на голову, расправив по плечам.

На небе показалось солнышко, и внизу изо всяких щелей тряпичными заплатанными тараканами начали выползать торговки съестным, переругиваяся и обдавая окрестности вкусными запахами прогорклого сала и чуть подтухшего, но ишшо съедобного ливера. Посцав с крышу на другу, не парадну сторону, присел на корточки и призадумался, да чуть было и не задремал наново.

— Эх! — Вскочив, сбегаю вниз, зарабатывать себе копеечку. Я как чилавек тутошний и при том не оголец да не попрошайка, мал-мала в энтом, в фаворе. Чего серьёзного если, то хренушки, свои люди на то есть. А помочь чутка, коли помощник запил иль захворал, а своих рук не хватает, так могут и позвать.

— Помочь, Матрёниха!? — Кликаю звонко расплывшуюся квашнёй на корчагах низенькую торговку.

— Конёк? Егорка? — Щурится она заплывшими от колотушек глазами, — Никак жив? Я уж думала, зарезали тебя в больничке-то, поминать собралась. А тут ты. Посидишь? Мой-то напился вчера, вишь ты, сёдни болеет.

Киваю, и Матрёниха споро вскакивает с корчаг, засеменив до дому. Пока ждал ея, ажно придремал на тёплых корчагах-то. Ну так известное дело — спать на крыше-то, как тут выспишься-то?!

— Встань-ко, — Ткнула меня в бок запыхавшаяся Матрёниха, шаря в корчаге, — держи!

— Спаси тя Бог!

Добрая тётка-то она, на цельную копейку почитай рубца отрезала! Ну да тут так — сёдни ты мне, а завтрева я тебе. Я ж не оголец какой, коргчаги с товаром не опрокидываю, чтоб поживиться, значица.

— Ступай! — Щербато заулыбалась она, махая рукой, — Пройдись по рынку-то, покажись люду. Хотя погодь! Расскажь сперва, что там, в больничке-то? И ногу, ногу-то покажь!

— Во! — Заголяю ногу, и торговки щупают ея, дивяся. Рассказываю, так и не раскатывая штанину обратно, и тётка жадно слушает, поражаяся и то и дело переспрашивая.

— Вот прям на чистых простынях, как баре? — Лицо тако, что сразу видно — верит с трудом, хотя мне-то зачем врать?

— Ей-ей! — Крещуся истово.

— Ишь!

— … погодь! — Остановила она меня, когда я начал рассказывать про уход из больнички, — Вот прям вот так и сказал — погоди? И на лавочку?

— Ну да.

Матрёниха переглядывается с товарками по соседству.

— Малой как есть! — Сплёвывает семечковую шелуху одна из их, — Ребёнка обвела, зараза такая!

— Можь и не обвела, — Вступается вторая, можь оно само так вышло!

— Ага, ага! — Завелась скандальная бабка Ясторка, шмыгая проваленным от сифилиса носом, — жди! После Ходынки-то как было? Люд пошёл туды, и почитай все, как у православных в таком разе и положено, мёртвым денюжку на грудь кидали, чтоб было на что похоронить. А опосля и живым — кто просто в больнички денюжку жертвовал, а кто и так — дескать, тому-то в помощь. Ты ж дитё, ну так и быть того не могёт, чтоб на тебя вот ни сколечки не дали. А?!